Черный квадрат - Михаил Липскеров

– Не боись, Василий Трофимыч, я к тебе по-родственному. Я тебя по-быстрому. С одного удара.

Он узнал меня по голосу, потому что видеть не мог. Потому что пацаны из Пыточного Приказа глаза ему выкололи. Не, я их понять могу. Должно, молчал Василий Трофимович под пытками, а они долг свой исполнять должны, вот глаза ему и выкололи. Наверняка сначала хотели с ним по-хорошему, мол, как, да что, да с кем, а он простых слов не понимал, кнута не слушал, дыбу всерьез не воспринимал. Вот они ему глаза и удалили. Да и зачем они ему, ежели завтра, сегодня то есть, он их и так вместе с головой лишится.

Так что узнал он меня по голосу.

– Давай, – шепелявит он (зубы ему при допросе выщелкали), – не тяни. Делай свое холопское дело. Только, как перед Богом прошу, дочку мою сбереги.

– Это, Василий Трофимыч, без сомнения. За мной она – как за каменной стеной. А насчет холопства, это ты меня обижаешь. Вот как есть обижаешь. Сильно обижаешь. Потому как не холопствую я, а волю цареву с радостью сполняю.

– То-то и беда, сынок, что холопствуют у нас на Руси не из-под палки, а с радостью. Должно, Господь нам такую участь определил. Ну, давай, что ли... – и он положил голову на плаху.

– Ну ладно, батюшка, – сдерживая слезы, сказал я, – не поминай лихом. Ничего личного, только бизнес, – и взмахнул топором... – Отчизна жертвы требует, – добавил я, протирая топор.

А Лолиту вместе с матушкой Ефросиньей, несмотря на все мои хлопоты, отправили на Север, в лагерь для ЧСИР – членов семей изменников Родины. Это я для молодежи разъяснил, для тех, кто помнить не может, и для стариков, которые помнить не хотят.

Я пить начал сильно. Так сильно, что это стало не помогать в работе, а наоборот... Ну, меня по цареву указу в отставку отправили. Тем более что дела в Отечестве вполне наладились, стабильность какая ни на есть появилась, в народишке какой-никакой достаток образовался. И без меня государи-императоры вполне могли обойтись. Рази что через какое-то время в столице пятерых бунтовщиков вешали, но к виселицам у меня душа не лежит, так что меня не обеспокоили. А расстрел в затылок уж совсем дело подлое. Бездушное. Мое дело топор. Так что топор – самое честное дело. Но не всегда. Вот когда один малый, из разночинцев, стал звать к топору, чтобы по примеру одного бандита народу волю дать, я на это дело сильно осерчал. Потому что негоже сугубо индивидуальное палаческое дело превращать во всенародное. Страшное дело, когда весь народ в палачестве участвует, когда весь народ купается в крови и тем самым оскотинивается до невозможности. Потому что теряет меру вещей – кажного человека. И уничтожает человека в себе и во всем народе. Пусть уж отдельные государственные люди отвечают. Я, к примеру. Потому что я уже и не человек, а государство. Но никак невозможно, чтобы весь народ пред Господом оказался виноват. И к уничтожению себя приговорил. Не физически, а человечески.

К тому же пенсион мне положили вполне приличный вдобавок к казенному провианту. Да и квартиру свою, от государства даденную, я приватизировал. Хаванагила за мной приглядывал. Казалось, живи не хочу. Но душа моя была устремлена к Лолите. Я даже к девкам перестал ходить. Не мог. После того нашего последнего вечера, когда она прижалась ко мне своими невеликими грудями, глаза мои на женщин смотреть не могли.

Бензольное кольцо – это замкнутая цепочка (цикл) из шести атомов углерода, соединенных d-связями и единой замкнутой p-системой электронов. Обалдеть!

В начале XVIII века сэр Иссак Ньютон, эсквайр, записал в дневнике своего компа: F = Gm1 · m2/r2, что означает: сила F взаимного притяжения материальных точек с массами m1 и m2, находящихся на расстоянии r друг от друга, равна тому, что написано в начале иностранными буквами, где G – гравитационная составляющая. В узких ученых кругах его называют Законом всемирного тяготения. Это произошло у него по осени в саду университета города Кембридж, когда он, сидя под яблоней, писал любовный стишок обитавшей близь университета юной эсквайрше. В поисках рифмы он поднял голову, на которую ему свалилось (по многочисленным репрезентативным свидетельствам) яблоко. Тут-то он и открыл этот закон. Это событие со всей несомненностью свидетельствовало о существовании Бога. Ибо, если бы Он этот закон не создал, то Ньютону нечего было бы открывать. Ибо нельзя открыть бутылку водки, если бутылки водки нет. А водку-то уж точно создал Бог.

Если же вас не устраивает подобное доказательство существования Бога, если вы считаете его недостаточным и некорректным (хотя что может быть достаточнее и корректнее водки), предлагаю вашему вниманию следующие доказательства, основанные на строгой философско-математической основе.

Итак, мы имеем факт падения осеннего яблока на голову Исаака Ньютона. Выделяем два аспекта: падение осеннего яблока и голову Исаака Ньютона. Падение осеннего яблока – состояние имманентное, соответствующее внутренней сущности осенних яблок. Второй аспект – голова Исаака Ньютона – тоже состояние имманентное, соответствующее человеческой сущности Исаака Ньютона. Но вот ПАДЕНИЕ осеннего именно ЯБЛОКА на голову именно ИСААКА НЬЮТОНА в конкретный день, в конкретный час да еще под конкретной яблоней – явление трансцендентное, выходящее за пределы человеческого опыта, или, выражаясь языком неотомистов, сверхъестественное, потустороннее. Только Благодать Божья могла осуществить такое невероятное совпадение, что служит философским доказательством существования Бога и Божьей Благодати. Потому что иного, во всех смыслах приличного, человека рельсом по голове фигачь – никакого закона из головы не выбьешь, кроме мозгов.

Также сэр Исаак Ньютон, эсквайр, открыл еще много чего: зеркальный телескоп, дифференциальное и интегральное исчисления, классическую механику. И действие равно противодействию. Насчет исчислений ничего не могу сказать, а последний закон Ньютон просто свистнул у одного малого, переведя на английский с арамейского слова: «И прости нам долги наши, как прощаем должникам нашим». Но я ему это прощаю.

И, господа, давайте выпьем за этот сформулированный сэром Исааком Ньютоном, эсквайром, закон, звучащий в переводе с английского и арамейского: «Ты – мне, я – тебе». Выпьем за то, чтобы мы всегда ели осенние яблоки и нам на голову не падали рельсы, чтобы этот факт не рождал в нас несбыточных надежд на всемирную славу. Вперед!

И тут через какие-то годы в сумеречный час, когда мы с Хаванагилой пили чай с ромашкой, в квартиру нашу постучал человечек – хлипкий, морщинистый до неразличения возраста и худой до почти полного несуществования. Как сказал, по реабилитации его выпустили. И записку передал от девицы под номером Ю-2387, коя лежала в больничке, где он отбывал свой четвертак лепилой. Имени ее он не запомнил. Как-то ее по-киношному звали. И пропел: «Фадо-фатиньо, любимый танец мой, фадо-фатиньо танцуем под луной, под португальским под волшебным небом нашим, фадо-фатиньо, свой любимый танец, пляшем...» А в записке написано: «Прощай, моя любовь, прощай».