Черный квадрат - Михаил Липскеров

Я хотел было смочить пересохшее в ожидании Лолиты горло, но на столе, окромя квасов, взваров да молодых неперебродивших медов, ничего не было. И хоть я по дедовым обычаям пью помалу, с устатку мне требовалось чего покрепче. И тут гнусавый голос попика, отца Варсонофия, стих, и все вышли из молельни. Голова крепко обнял меня, матушка Ефросинья расцеловала, малыя братья моей Лолиты повисли на мне, пытаясь вытащить из ножен старинную татарскую саблю, добытую моим пращуром при взятии Казани. И только краса моя застыла в отдалении, опустив голову и сложив на невеликой груди руки в неведомой мне зябкости.

Матушка пригласила всех к столу. Я кивнул Хаванагиле. Хаванагила вопросительно посмотрел на хозяина дома. Тот кивнул. Хаванагила достал из-за пазухи бутылку «Столичной» и плеснул в стоящий передо мною серебряный кубок. Стрелецкий голова не пил – придерживался старых обычаев строго, но другим послабления давал и свободу совести уважал до чрезвычайности.

– Что-то, сынок, – сказал старый стрелец после третьей смены блюд, – лютует молодой царь. Вот слух дошел, что в Лавре много голов было порублено.

– Так ведь, батюшка Василий Трофимыч, не просто голов, а голов врагов России, замышлявших супротив царя бунт учинить и мешавших царю империю на Руси устроить. А переход от Святой Руси к Российской империи много крови требует, чтобы врагов наших себе утихомирить силою русского оружия и поставить тамошние народы на колени. В этом и заключается национальная гордость великороссов.

– Так-то оно так, может, – задумчиво проговорил отец моей любы, – токо допрежь того русский народ на коленях стоит. А в малых поселеньях уже и раком. Жалованье трудникам по всей земле третий месяц не плотят, землицу крестьянскую воровским способом новопришлым дворянам передать норовят, а неуворованную пахать-сеять некем и нечем – тягло да молодых в армию повязали. А подати возьми да положь. Требуют... Ну и колокола с церквей посымали. Это уж совсем стыдоба. Грех большой. Господа обезъязычить...

– Инако мыслишь, батюшка Василий Трофимыч, не по-цареву. А от мысли до делов путь короткий. Сам знаешь, помысел на грех – грех и есть. А за грехи ноне головы рубят. Так что ты поостерегись среди чужих такие прелестные слова говорить. Я-то и промолчу, а чужие молчать не будут.

– Да бросьте вы! – всплеснула руками матушка Ефросинья. – Хотите о таком судачить, идите в кухню, а тут, – обратилась она ко мне, – мы с отцом твою просьбу обдумали и...

Матушка Ефросинья встала из-за стола, сняла со стены икону Запендюринской Божьей Матери старого письма. Мы с Лолитой стали на колени. Это тот случай, когда на колени становиться приятно и даже сладостно. Пред ликом Богородицы да к свадьбе... И то не важно, старого письма или нового, и не одобряю я это дело, когда древлие иконы рубят. Ведь руку старого мастера тоже Господь направлял.

– Благословляю вас, дети мои, – проговорила матушка Ефросинья, а отец моей лады перекрестил нас двуперстием.

Мы опять сели за стол. Хаванагила опять плеснул мне в кубок «Столичной».

– А вот этого, сынок, тебе хватит, – сказал будущий тесть, – дьявол в ней.

– Так, батюшка, я ж понемногу.

– А дьяволу много и не надобно. Ему токо щелку приоткрой, и вот ты весь, какой есть, в его власти.

Я было приготовился ему ответить, но Лолитушка моя прикрыла своей ладошкой мне рот, я и сомлел сразу. Да что мне питье это проклятое, скоко я из-за него натерпелся. Капли с сего дня не приму. Хоть молодой царь трезвенников и недолюбливает. Потому как трезвая голова много думать начинает, а для этого дела у него дьяки думские предназначены. А я не дьяк. Я хоть человек необходимый, но думать мне по службе не пристало. Работа нервная и без водочки достойно сполнять ее никакой возможности нет. Но сейчас я ж не на работе и потому кубок со «Столичной» выплеснул под стол. Лежавший там старый пес Трифон вскочил, вылакал водку, оскалился и цапнул кота, который никому не мешал, сидел себе под столом и починял примус. А звали этого кота Сюзик. Этимология этого имени мне неведома. Возможно, происхождением котяра был из неметчины и давать ему православное имя было бы негоже. И тут его цапнули. Эта нерусь облизала пахнущий «Столичной» укус, взъярилась, подпрыгнула под столом, да так, что все едово на столе тоже подпрыгнуло, а жареная утка со съеденным левым крылом крякнула, взлетела с блюда и с песней «Без тебя, любимый мой, лететь с одним крылом» вылетела в сумерки. И как трагически говорила моя бабушка Фанни Михайловна: «Больше ее никто никогда не видел».

– Вот, сынок, – назидательно сказал хозяин дома, с сожалением глядя вослед спившейся утке, – вот она, водочка, до чего доводит, – и осенил всех крестным знамением. – Ну да ладно. Ты, сынок, иди с Лолитой в саду посиди, а мы с матерью о свадьбе подумаем...

Я впервые взял Лолиту за руку. Она вздрогнула и вопросительно обернулась к родителям.

– Чего уж там, – растроганно сказал старик, а матушка Ефросинья закусила уголок платка да так и осталась стоять, пока не сжевала платок без остатка.

А мы с моей обретенной наконец любовью вышли в сад и сели под старой яблоней. Смотрели сквозь листву на зарождающийся месяц и слушали вскрики птиц, которым, очевидно, приснился коршун, следили глазами за падающей звездой и уклонялись от падающих яблок, пока одно не упало мне на голову. «Надо будет на досуге о законе всемирного тяготения подумать» – возникла мысль, но тут ворота слетели с петель, и во двор влетело десятка полтора преображенцев во главе с князем Иваном. Видно, его сразу же по нашем приезде вызвали, потому что он так в дорожной одежде и остался. Преображенцы окружили дом, а князь Иван поднял коня на дыбы и закрутился посередь двора, стреляя в воздух сразу из двух пистолей. В доме поднялись крики. Я вскочил:

– Чего людей пужаешь, ковбой хренов?! – и схватился за старинную татарскую саблю, добытую моим пращуром при взятии Казани.

– Остановись, Михайло! – крикнул мне Иван. – Не клади охулки на руку. По цареву приказу прибыли. – Он выхватил из-за пазухи мундира свиток с сургучной печатью, сорвал печать и проорал на всю слободу: – Указ его царского величества. Стрелецкого голову Василия Сутеева, сына Трофимова, взять в оковы со всем семейством и доставить в Пыточный Приказ по подозрению в умышлении на измену. Взять их!

Преображенцы ввалились в дом.

– А тебе, Михайло, на квартиру свою отправляться велено да к завтрашнему дню готовиться.

– Да как же так, Иван?! Это ж оговор какой-то! Да Василий Трофимыч же... Он же всегда...

А Василия Трофимыча преображенцы выволокли на крыльцо. Руки за спиной заломлены выше головы, так что борода метет землю. В избе ему, видать, по лицу хряснули пару раз для острастки, так что одного глаза почитай что вовсе не было, а вся борода из седой стала красной от множества кровищи, натекшей из взбухшего носа. Я было бросился помочь старику, но Иван нагайкой придержал:

– Не ходи, Михайло, супротив воли государевой... А про твоего тестюшку будущего ужо все доподлинно известно. В заговоре он состоял. Так что пытошная камера – это так, простая формальность, чтобы документально закрепить все его преступления в полном соответствии с законом. Чтобы никакие правозащитники комару носа не могли подточить. Веди его, ребята! – крикнул он преображенцам.