Красный дождь в апреле - Лев Александрович Бураков

смертная казнь. Затем заменили каторгой. Одиночная камера. И тут ему передали томик Лермонтова. Ровно четырнадцать месяцев он читал его… Затем перевели в Омск, в общую камеру. А томик стихов, зачитанный и, чего греха таить, заплаканный, остался: пусть следующий узник читает, плачет, но не сдается!

У ворот купеческого дома, под стеклом, висел номер «Оренбургского казачьего вестника». Крупный шрифт:

«За отказ так называемого Совета рабочих, солдатских депутатов признать законную власть правящего органа Оренбургской губернии — Комитета спасения Родины и революции — в ночь с 19 по 20 ноября арестованы большевики А. Коростелев, С. Кичигин, М. Макарова, И. Мартынов, И. Лобов, В. Мискинов. Прибывший в Оренбург Цвиллинг оказался пока неразысканным».

В этот день в знак протеста рабочие главных железнодорожных мастерских объявили стачку. Без денег, дров, хлеба рабочие начали борьбу против дутовского режима. Создалась маленькая свободная республика: территория мастерских была не подвластна Дутову…

Бурчак вдруг свернул с тропки и вышел на улицу. Пересек ее и помахал рукой. Свернули в переулок. Несколько минут шли по рыхлому снегу. У высокого дощатого забора Бурчак остановился. Прислушался. Нашел калитку и повернул кольцо. Во дворе темнела низкая изба, желтело узкое окно. Подошли. Открыли дверь.

— Вот, комиссаров привел, — стряхивая снег с шинели, сказал Бурчак, — принимай гостей, Наташа.

— А шпиков не привел? — невесело улыбнулась жена. — Раздевайтесь, товарищи. У нас тепло.

— Эх, вот где теплынь-то! — подхватил Цвиллинг, — прямо рай!

Кобозев снял шинель, вынул платок, аккуратно отер им бородку и усы, сел к столу:

— Послезавтра я уезжаю в Самару, где должен встретиться с Куйбышевым. Времени у меня в обрез. С утра завтра надо срочно установить постоянную и прочную связь с железнодорожными мастерскими…

Тут на печке послышался шорох и какое-то сопение. Кобозев сдвинул брови: это еще что такое? Бурчак взглянул на Наташу.

— Там твой Ленька Козлов спит, умаялся за день, — понизив голос, пояснила Наташа. — Пожалуй, это единственный из наших, за кем еще никто не ходит по пятам…

Ленька открыл глаза и сразу не мог понять, где находится: труба русской печки, низкий потолок, тулуп, остро пахнущий овчиной… Что-то во сне толкнуло его, заставило проснуться. А снилось ему лето. Форштадтский лес. Они сидят вдвоем с отцом на Урале и удят рыбу. По разноцветной гальке легко-легко скользит прозрачная, как слеза, вода. Сзади на высоком обрыве столпились ровные дубки. Они еле слышно шелестят крупными листьями. Сквозь них просвечивается низкое красноватое солнце. Оно медленно ползет вниз. Вода в реке постепенно голубеет, затем синеет, будто кто-то по течению растворяет синьку. Ленька оглядывается: обрыв чернеет и растет. А солнце вот-вот уже скроется. Леньке делается все тревожнее на душе, и он решается обратиться к отцу, но тот уже сидит далеко и не слышит Леньку. Если закричать? Но крика не получается. Ленька пугается и открывает глаза…

— …подняли первыми оружие. Что же, мы должны принять вызов, — слышит Ленька знакомый голос, — завтра же совместно с членами Совета и стачечного комитета проведем предварительное совещание…

Это — Цвиллинг. С первой их встречи Ленька как-то сразу потянулся к этому худощавому, быстрому в движениях и поступках человеку. Цвиллинг появлялся там, где шпики никогда его не ожидали. И уходил перед самым их носом. «Неуловимый», — так прозвали Цвиллинга друзья и враги.

Ленька снова незаметно задремал. И вновь перед ним поплыли картины: шумящий от ветра лес с черными на фоне яркого солнечного неба верхушками деревьев и медовым запахом нежных росных трав. Они идут с Цвиллингом по тропинке. В руках каждого револьвер. Лес редеет. Из-за высокой колючей чилиги видны окопы. Из них выглядывают казаки. Ну, сейчас посчитаемся… Ленька тихо поднимает револьвер, поворачивает барабан, осторожно и плавно нажимает пальцем курок. И тут вдруг грохот. Взрыв. Леньку бросает в сторону.

— Вставай, вставай, — трясет его за плечо Наташа, и ее большие карие глаза смеются, — а то, что ночью делать будешь.

— Сейчас, сейчас, — бормочет Ленька и ищет кисет. Когда куришь, всегда чувствуешь себя солиднее, совсем взрослым, самостоятельным мужчиной, но ни папирос, ни кисета нет. Ленька подозрительно косится на Наташу. Неужто спрятала?

— Быстрее вставай. На дворе буран, крутит, как в степи. — Наташа отходит от печки. — Идем ужинать.

Ленька быстро соскакивает с теплой печки. Посидеть с главными большевиками, послушать их разговоры — не каждый день это доводится! И не каждому.

Но ужин протекает без споров и серьезного разговора. Никто еще не обронил ни одного красивого слова, даже таких, как «революция» и «террор». Больше того, разговор идет о таких ненужных вещах, как стихи. Цвиллинг непривычно тихо и чуть нараспев читает, а Кобозев оперся обеими руками, о стол и прикрыл глаза, Наташа отложила вилку с картофелиной и как-то по-новому, серьезно и внимательно смотрит на Цвиллинга.

Но я люблю — за что

                                 не знаю сам,

Ее степей холодное молчанье,

Ее лесов безбрежных колыханье…

Ленька хотел прервать Цвиллинга, сказать, что остынет ведь картошка-то, но вовремя сдержал себя. Вспомнил, как отец раз за то, что он без разрешения влез в разговор старших, пребольно ударил его деревянной ложкой по лбу. А вот это уже получше… Интереснее…

Ревет гроза, дымятся тучи

Над темной бездною морской,

И хлещут пеною кипучей…

Цвиллинг встал, чуть не касаясь головой потолка, поднял руку.

О нет! — летай, огонь воздушный,

Свистите, ветры, над главой…

И Леньке явственно послышался свист ветра. Он прислушался. Встал и тихонько подошел к окну. За стеклом метались белые хлопья и чуть подвывала поземка. Ленька сел у окна. Здесь прохладнее, не так спать хочется.

Есть суд земной и для царей,

Провозгласил он твой конец…

В стекло царапался снег. Монотонно, то усиливаясь, то замирая, пел ветер. Двигались какие-то тени.

И загорелся страшный бой.

И знамя вольности, как дух,

Идет пред гордою толпой…

Тени за стеклом стали четче. И вот, к удивлению Леньки, буран утих и на улице вместо теней заколыхалась толпа. На руках — красные повязки. На груди — банты. Среди прочих увидел Коростелева, Мискинова. Он обернулся — в комнате никого не было. Видимо, он задремал, и в это время началось восстание. Освободили арестованных большевиков. Ну, всегда не везет! Ленька вскочил и… проснулся. За столом в махорочном дыму склонились две головы: Кобозев и Цвиллинг.

— Иди-ка спать, — тронула его за плечо Наташа, отчего-то вздохнула печально и добавила, — ничего, скоро все будет иначе. Все. Ты