Светлая даль юности - Михаил Семёнович Бубеннов

сенях. С вечера долго продолжали разговаривать шепотком об истории, потрясшей и развалившей семью Егорши, а также и о том, на какие мысли наводила она, эта история.

Я спросил Егоршу, которого теперь считал другом:

— А ты пошел бы в церковь, если бы тебя насильно женили?

— Я убег бы! — не раздумывая, ответил Егорша. — Махнул бы в бор — и давай ищи меня с кадилом! Да теперь-то и вовсе без попа женятся. Запишутся в волисполкоме, получат бумагу — и живут! Да и кто меня теперя-ка заставит жениться на нелюбимой? Теперь я сам себе хозяин! Ну, а ты женился бы?

Тут у нас не обнаружилось никаких расхождений. Но они начались сразу же, как только речь зашла о невестах. Я спросил Егоршу:

— А ты женился бы на такой, как ваша полячка?

После долгого молчания Егорша ответил твердо:

— Нет.

— А почему?

— Да так… — замялся Егорша. — Все-таки она зря приехала сюда с батей. Что ей, там не хватало женихов? Парней везде много, а ведь с лица-то она пригожая…

— А я женился бы! — заметил я мечтательно.

— Других тебе мало, чо ли?

— Никаких других мне не надо! — ответил я Егорше. — Лучше ее не найти! Она ничего не побоялась, только бы всегда быть с твоим батей. Не побоялась бросить родню и поехать в чужой край, даже не зная нашего языка. Не побоялась явиться на глаза твоей мамке. На все решилась, раз полюбила твоего батю. Таких мало на свете, — заключил я, будто прожил сто лет и знал все, что следует знать в мудреной человеческой жизни.

…На другой день, еще в утренние часы, отец, вероятно по подсказке ребят, нашел меня на дворе Егорши. Он уже провел свое «расследование» происшествия в нашем доме и не счел нужным вспоминать о том при нашей встрече.

— Пойдем домой, — сказал он просто, слегка поворошив мои жесткие волосы, как бы тем самым незлобиво выражая свое осуждение моей оплошности. — Не бойся. Не тронет. Ну, а ту фузею, да и твою двустволку пришлось в амбар отнести. С глаз долой. Когда понадобится — возьмешь.

Признаться, я больше всего боялся, что отныне отец запретит мне касаться оружия. Этого, к счастью, не произошло, и я был благодарен отцу безмерно.

— Я приказал осмотреть и разрядить все ружья, какие в амбаре, — сообщил отец, когда мы отправились домой. — Подальше от беды. Тут я прежде всего виноват. Не доглядел.

Я спросил отца о Фадике:

— Как он там?

— Испугался очень. Затих. Молчит.

За обедом мать не глядела на меня, но сдерживалась, а брат Фадик, склоняясь над столом, зорко поглядывая по сторонам, украдкой подкладывал мне куски хлеба.

Пришлось недели на две разлучиться с ружьями. Но уже приближалось время летней охоты, когда, бывало, невтерпеж хочется супа с утятиной. Однажды ранним воскресным утром я удачно скрылся с глаз матери за амбар со своей охотничьей сумкой. В ней хранились припасы, оставшиеся с весны, — почти полный рог настоящего охотничьего пороха, кожаный мешочек с самодельной дробью. Не хватало лишь пистонов, но на их изготовление времени требовалось немного, и для них заранее была заготовлена полоска мягкой белой жести.

Едва я в укромном месте за амбаром изготовил пистоны, потайным ходом — через заборы — ко мне по уговору пробрался Егорша: мы теперь были почти неразлучны.

— А где ружье? — спросил Егорша.

— В сарае. Еще вчерась припрятал.

Вытащив из-за кадок ружье, мы тем же потайным ходом отправились на охоту. Все местные охотники были без ружей — оно сдано или припрятано, и потому на озерах в то лето не раздалось еще ни одного выстрела. Утиные выводки жили спокойно, быстро подрастая на обильном корме. Идти на дальние озера не было необходимости; для нас достаточно дичи и на озере у села. Правда, ради большой удачи стоило все же перебраться на другую сторону, где высились густые камыши и были хорошие заводи. Ну что же, лодка у нас есть…

И вот мы уже на полузаросшей тропке, с другой стороны озера: я с двустволкой наперевес, с напряженным, ищущим взглядом, а Егорша — в десяти шагах позади, готовый в любую минуту после моего выстрела броситься в озеро и с честью выполнить обязанности легавой. Как-то невольно преувеличивая сложность охоты, я часто останавливался и, оглядываясь на друга, предупреждающе махал ему рукой, и тот мгновенно припадал к земле, а я, постояв с минуту в напряженном ожидании, опять делал вперед осторожные, бесшумные шаги.

Было позднее утро, выводки давно ушли с кормежки и таились в камышах, прячась от проплывающих над ними седых луней. Поднимать старых уток из камышей и стрелять влет не имело смысла: не так я был богат припасами, чтобы позволить себе какой-то риск на охоте. Пока что я старался подкарауливать уток на воде, чтобы бить наверняка.

Мы строго берегли тогда каждую порошинку и дробинку, а особенно — каждый пистон.

Иногда на маленьких плесах я замечал одиноких утят. Они уже отбивались от семей и в одиночку прогуливались по озерному приволью. Но никак не удавалось подойти близко к воде: едва хрустнет под ногой — утенок ныряет. Но вот мне удалось-таки подкараулить одну молодую уточку. Она плыла осторожно, полузатопив свое тельце в воде, но ее все же задели несколько дробин. Однако уточка оказалась живучей, даже пробовала было нырять, но потом затихла и распустила крылья по воде.

Егорша, не раздеваясь, уже метнулся в озеро. Разгребая руками листья и цветы водяных лилий, он быстро добрался до уточки и, стоя по грудь в воде, поднял ее за крыло.

— Вот она, вот! — заорал Егорша так, что несколько крякв поднялись из близких камышей.

Хорош был Егорша в эти минуты! И в нем, оказывается, таился охотничий азарт, который я всегда высоко ценил в людях. Когда он вылез на берег и подал мне уточку, я тут же сказал ему:

— Это твоя. Я себе сейчас убью.

Он поглядел на меня, удивляясь моей щедрости.

— Ладно дак, — ответил он затем. — Ты только бей, я откуда угодно достану. Глубоко будет — сплаваю.

Удачный выстрел так и всколыхнул во мне утихшую было за лето охотничью страсть. А тут еще Егорша своим азартом словно подлил маслица в огонь: весь я загорелся изнутри, до горячей дрожи в руках.

— Погоди, сейчас я заряжу…

Из рога я отсыпал порох в медную — из гильзы — мерку, стараясь не обронить ни одной порошинки, и высыпал его в правый ствол. Всячески расхваливая уточку, у которой Егорша расправлял на земле крылья, я как-то незаметно для себя развернул в руках ружье