Негасимое пламя - Наталья Романова

Тут впору своего волхва держать…

Язычок пламени, глодавший лучинку, дрогнул и погас.

Пол больно ударился в колени. Всё вокруг подёрнулось тьмой, молчаливой, пустой и холодной.

***

– Да что ж опять с тобой! А ну просыпайся!

Сердитый тёткин шёпот хлестнул по ушам, точно холодной водой окатил. Яр кое-как подобрался; на ладонях осталась пыль, налип мелкий сор. Вместо лавки – холодный пол; немудрено, что он так замёрз. Милолика глядит волком, недоверчиво хмурит светлые брови. Думает, он её дурит; не поверит, что ему в самом деле худо…

– Ты что ж, негодник… – тётка глянула выше и ахнула, будто упыря увидавши: – Боги милостивые! Твоя, что ли, работа? Ох я тебе…

Она дёрнулась было оттягать Пройду за ухо, но тут же передумала и побежала будить отца. Яр, не будь дурак, перебрался на лавку. Остывшая лучина торчала в коготках светца чёрным пёрышком. Поверят ему, что он её не трогал? А почто тогда пришёл сюда из своего угла?

«Почто пришёл, волхв?..»

Поди разбери, что привиделось, а что на самом деле было. Яр обхватил себя за плечи; в рубашке он совсем озяб, будто не в доме сидел, а посредь поля в лютый мороз. Спустился с полатей отец, выслушал Милоликины жалобы, глянул тревожно на сына. На шестке остывшей печи высек живой огонь, запалил свежую лучину; шепча молитву, заменил прогоревшую на новую.

– Рассветёт скоро, – тихо сказал он и повернулся к Яру: – Волхв придёт.

– Знаю я.

А что тогда говорить – не знает. Куда он отсюда, от сестёр, от братьев, от матери и отца? От бабки с её страшными байками, от увальня Бурого, да хоть от вечно злой тётки? От высокого речного берега, поросших медвяными травами холмов, мглистых лесов и золотых полей? Когда б отец взял да повелел – стало бы легче, но он молчал. Глядел, как разгорается всё ярче божье пламя.

– Хочешь с ним? – глухо спросил отец. – С волхвом? В ученики?

Яр из упрямства помотал головой. Теперь-то уж точно нахмурит отец широкий лоб, хватит кулаком по белёному печному боку, повелит своей волей… Но он всё молчал, и молчал, и молчал, а за оконцами наливался светом будущий день. Вот-вот встанет солнце. Хлынут на поля и луга ласковые золотые лучи, заголосят петухи, проснутся, примутся за работу люди. И будет так сегодня, завтра, послезавтра, много-много дней…

– Как сам решил, так и говори, – сказал отец.

Склонил перед богами голову, прошёл мимо изумлённой Милолики, распахнул дверь в сени. С улицы потянуло утренней прохладой. Яр спрыгнул с лавки, на глазах у тётки стянул со стола краюху хлеба, принялся грызть. Кусок в горло не лезет, а надо. Милолика молча налила ему в кружку молока. Матушка выглянула с полатей, бледная, усталая, будто и не спала вовсе. Проворно спустилась, села, простоволосая, рядом с сыном, обняла за плечи тёплыми ладонями.

– Каково тебе, хороший?

Яр проглотил застрявший в горле комок.

– Всё ладно, матушка.

– Рубашка-то вся грязная, – она покачала головой, стряхнула ему с рукава серую пыль. – А ну, погоди, новую принесу.

Принесла – и впрямь новую, праздничную, из белёного льна, расшитую яркой синей ниткой. Сама заплела ему короткую косицу, перевязала тесёмкой, шепча наговор на счастье. Яр сидел неподвижно; не тянуло, как за ним водилось, вырваться и удрать. Век бы так было. А оно и будет… Завтра матушка опять возьмётся убрать ему волосы, поправит смявшийся ворот, повелит умыть чумазые щёки. Глянет из бадьи зыбкое отражение, дрогнет, обернётся тем, которому уж не сбыться. Яр прижал к лицу мокрые ладони; холодная вода обожгла кожу, будто жар из печного жерла.

Закричали на дворе третьи петухи.

– Матушка, – тихо, чтоб не слыхали просыпающиеся братья и навострившая уши Милолика, проговорил Яр. – Я вернусь. Выучусь всему и вернусь. Чтобы был в Заречье свой волхв…

Голос дрогнул, сорвался. Матушка улыбнулась печально, обняла Яра крепко-крепко, как никогда прежде не обнимала. Чёрные, как вороново крыло, длинные её волосы пахли летними травами. На белом льне рубашки остались крохотные влажные пятнышки.

– Мара, – послышался от дверей отцовский голос, – пора уже.

Мать не пошла на крыльцо – склонилась над большим расписным ларём, где хранили всё тканое. Братья и сёстры, заспанные, притихшие, высыпали следом за Пройдой в сени – даже Зимка, даже Ладмир. Забавка вертела головой, не понимала ничего и на всякий случай шмыгала заранее носом. Резанул по глазам яркий солнечный свет. Волхв стоял у калитки, опершись на дорожный посох. Ждал. Яр оглянулся на отца напоследок, сбежал по ступеням крыльца. Встал перед стариком, без страха глянул в светлые глаза.

– Ну, малец, – Драган усмехнулся в седые усы, – второй раз спрашиваю: пойдёшь ко мне в ученики?

Медленно, не сводя взгляда с обветренного старикова лица, Яр склонил голову.

– Пойду.

Волхв величаво ему кивнул. Бросил взгляд Пройде за спину, туда, где, безмолвные, остались стоять родичи.

– Ладмир, – старик слегка согнул в поклоне гордую спину, – вот оно как сложилось: было дело, я в твоём доме одну жизнь сберёг, а теперь, выходит, другую забираю. Не серчай. О сыне твоём позабочусь, как о своём. Возьми вот – не в плату, в дар.