Обнаженная натура - Владислав Артемов

— Скорбная минута, друзья мои! — щурясь на солнышке, объявил с крыльца Кузьма Захарьевич.

— Это верно! — с готовностью подтвердил стоящий рядом с ним Юра Батраков.

— Что верно, то верно! — согласился с ними и Степаныч, с удовольствием похрустывая зеленым лучком, пучок которого прихватил он с поминального стола.

— Жила себе старушка и на тебе! — в который раз уже за эти дни повторил Юра Батраков. — Вот я чего понять не могу, Кузьма Захарович… Как же это так выходит, зачем же тогда все?.. Душа, мысли…

— Физиологический закон, — сухо ответил полковник.

— Это со школы всем известно, — не унимался Юра. — Но человек же все-таки не скот бессловесный…

— Иной человек хуже барана, — заметил Василий Фомич. — С барана хоть шкуры клок…

— А я вот знал одного человека, у которого, представьте себе, по всему телу вместо кожи… — начал Степаныч, но продолжить ему не дали.

Вскрикнула вдруг Любка Стрепетова, первая заметившая неладное, и застыла в оцепенении рука полковника, который прощально махал вслед выезжающему из двора грузовичку.

Дело в том, что как только грузовик медленно двинулся по переулку, посередине открывшегося залитого солнцем пространства обнаружился вдруг высокий сутулый старик с грозно поднятой над головой палкой. Старика этого слишком хорошо знали в округе. Вид его был необычен и дик, но без всякого сомнения, именно он-то имел полное право выглядеть как ему заблагорассудится. Появлялся на воле он редко, но было замечено, что каждый его побег из спецлечебницы случается почему-то накануне больших потрясений и смут.

На этот раз одет он был в сталинского покроя френч и в парусиновые светлые штаны, которые свободно болтались на его ногах. Старик взволнованно и часто дышал, длинные седые его космы были разметаны по плечам и что-то такое было еще во всем его облике, в порывистых беспорядочных движениях, в скачущей походке, от чего у провожающих дрогнуло сердце в предчувствии неминуемого скандала.

— Абарбанел! Верни золото партии! — вскричал старик хриплым голосом и ударил изо всей силы по ускользающему грузовику своей тяжелой палкой. Взревела испуганная машина и рывком ушла вперед, окутав преследователя облаком удушливого газа. Странный старик яростно затряс головой, подхватил упавшую на землю веточку сирени, сунул ее в петлицу и погрозил вслед удаляющемуся грузовику кулаком. Затем повернулся и пошел прочь, припевая, стуча палкой по асфальту, перемежая торжествующую свою песнь непристойным хохотом и нечленораздельными выкриками.

Все это безобразие, случившееся в такую напряженную и ответственную минуту, произвело на провожающих крайне тяжелое и удручающее впечатление.

Даже сдержанный и знающий чувство меры полковник Кузьма Захарьевич Сухорук выпил несколько совершенно лишних рюмок, когда все вернулись в дом и продолжили церемониал поминок. К вечеру он уже с трудом выговаривал самые простые слова, а взявшись произнести речь, так и не сумел выговорить имени-отчества покойной.

Впрочем, никто его и не слушал.

Все давно уже распределились по кучкам и группкам, как это всегда бывает при больших застольях, стоял ровный гомон, каждая такая кучка вела свой отдельный громкий разговор, мало обращая внимания на всех остальных и вяло реагируя на произносимые общие тосты.

Словом, поминки вылились в самую обыкновенную пьянку, составившуюся стихийно и неожиданно, правда, с большим количеством еды и спиртного.

Довольно долго донимал людей назойливый похоронный фотограф, неведомо кем приглашенный и допивавший водку из всех подворачивающихся ему под руку рюмок. Его неугомонная вспышка в конце концов настолько всех озлила, что у него отобрали фотоаппарат, чтоб засветить пленку. Но, как и следовало ожидать, никакой пленки внутри не обнаружилось и фотографа сей же час безжалостно выдворили из квартиры. Он, правда, попытался вскоре вернуться, сунулся лезть в окно, но получил кулаком по шее и убрался со двора…

— У меня семь братов! — крикнул фотограф на прощание и погрозил кулаком в окно. — Я всех приведу, разберемся с вами тут…

Было еще несколько неприятных инцидентов, были словесные перепалки и разборки, касающиеся раздела комнаты и имущества, но это уже далеко заполночь и в отсутствии Кузьмы Захарьевича, который к тому времени уже мирно дремал, зажав в кулаке тикающий секундомер.

В третьем часу ночи в дом осторожно проник Павел Родионов, все это время бродивший в соседних дворах. Вернувшись из Красного богатыря уже в сумерках, он разглядел издалека ярко освещенные окна дома, темные мертвые стекла угловой комнаты.

Хотя и не совсем мертвые — показалось ему, когда он подошел поближе, что вспыхнул там слабый блуждающий огонек и погас, и еще раз вспыхнул, выхватив чье-то размытое лицо, овал щеки, а затем опять погас…

Заглянув с улицы в кухню и увидев там облепленный народом стол, Родионов понял все. Слабая надежда его на то, что телефонный звонок так его взбудораживший, был чьей-то злой и неумной шуткой, рассыпалась в прах. Сомнений не оставалось — Клары Карловны уже не было на белом свете, и Павел отправился восвояси, чтобы переждать пьянку. Когда все угомонилось и разбрелось, он на цыпочках прошел по темному коридору, отомкнул дверь своей комнаты. Заливисто залаял чуткий пуделек из комнаты Стрепетовой, и Павел поспешил укрыться за дверью.

Первым делом кинулся он к письменному столу и, засветив лампу, принялся лихорадочно рыться в бумагах. Того, что он хотел найти, среди бумаг не обнаружилось и, посидев некоторое время в бездеятельной задумчивости, Родионов погасил лампу.

Судорожно зевнул и завалился спать…

Утром полковник отправился на пробежку и бегал гораздо дольше обычного, мучимый бесполезным и никому не нужным раскаянием. Человек, выпивший лишнего и с непривычки окосевший, обычно на следующий день тяжко переживает случившееся, забывая о том, что накануне вся компания была пьяна не меньше, чем он, и что никто не помнит происшедшего в точных и позорных деталях.

Вернувшись в дом часа через полтора, Кузьма Захарьевич застал там картину стихийного разграбления комнаты покойной Розенгольц. Собственно говоря, грабить там было нечего, нельзя же всерьез считать имуществом старую, давно оглохшую радиолу, платяной шкаф с кучкой истертых и траченных молью платьев, тумбочку, круглый шаткий стол, лысый половичок и прочую отжившую свой срок ветошь. Все это было вынесено и свалено как попало у мусорных баков на выезде со двора.

Кузьма Захарьевич молча посторонился, пропуская Юру Батракова и Василия Фомича, которые как раз выносили во двор железный остов рыдающей всеми пружинами кровати.

— Фомич, скотина, в шаг ступай! — ругался Юра, потряхивая кистью ушибленной руки. — Всю кожу ссадил об косяк из-за тебя, хрен моржовый!..

— Нарастет! — бодрил хмельной скорняк. — Была бы кость…

Полковник прошел в дом, заглянул в угловую комнату, постоял на пороге. Щемящее чувство печали тронуло его сердце, так пустынно и разгромленно выглядела комната. Сухой пучок серой пыльной травы одиноко висел на гвоздике в углу, по всему полу разбросаны были фотографии, клочки бумаг, несколько старинных почетных грамот с портретами вождей на фоне красных знамен. Криво торчала сорванная с крепления палка карниза, зацепившаяся концом за край мутного аквариума — странной прихоти выжившей из ума старухи. Все в доме знали, что держит она там вовсе не рыбок, а выращивает уже много лет отвратительную белую жабу.