Красная глобализация. Политическая экономия холодной войны от Сталина до Хрущева - Оскар Санчес-Сибони

Союз вряд ли являлся такой уж автаркией. Хотя на протяжении 1931–1934 годов стоимость экспорта и упала вдвое, его объемы снизились только на 28 % и превышали показатели 1929 года на 18 %. Как подчеркнул Дохан, по сравнению с уровнем 1929 года объемы мировой торговли сократились на 20 %; по сравнению с торговлей большинства других стран советская внешняя торговля даже в период своего отступления носила экспансионистский характер [Dohan 1976: 632–663].

По прошествии вышеописанного периода торговля не очень оживилась. Хотя медленное улучшение ее условий позволяло сохранить на протяжении второй половины 1930-х годов ее стоимостный объем на одном и том же уровне, объем внешнеторговых операций уменьшился. Подготовка к войне, судя по всему, заставила советское руководство пересмотреть позицию по отношению к импорту. Возможно, оно само поверило в оправданность ставки на экономическую независимость. Вопрос импорта оборудования уже не стоял так остро, как в начале процесса индустриализации, а вот импорт промышленного сырья для нужд советской промышленности увеличился. Импортируемые технологии, как правило, носили военный характер, что было обусловлено желанием советского руководства перестроить экономику на военный лад. В августе 1936 года Сталин заявлял:

Я против плана заказов на остающуюся часть английского кредита, одобренного Серго [Орджоникидзе]. Настаиваю, чтобы три четверти остающегося кредита ушло на нужды военно-морского кораблестроения, на турбины или части турбин для эсминцев, крейсеров, линкоров, на образцы крупной морской артиллерии или даже целые батареи, на оборудование для архангельского завода. Цит. по: [Хлевнюк, Дэвис 2001: 652].

Относительная коммерческая экспансия являлась наиболее уникальной особенностью советской внешней торговли, история которой в других отношениях была довольна типична. И. Т. Беренд отмечал, что социополитическое развитие СССР и стран Восточной Европы обусловливала одна и та же структура ограничений [Berend 1998]. Если мы обратимся к еще более глобальному уровню, то увидим, как по мере уменьшения интереса американских инвесторов к иностранным облигациям и международному кредитованию происходило установление торговых барьеров и исчезновение рынков частного капитала. В этом контексте государства замыкались в себе. Если в 1929 году Соединенное Королевство осуществляло в рамках Содружества 51 % экспорта и 42 % импорта, то в 1938 году соответствующие показатели увеличились до 62 и 55 %. За тот же период времени объем торговых операций Японии в ее имперских владениях в Корее, Тайване и Маньчжурии увеличился более чем вдвое [Kindleberger 1973: 279–280]. Политическим следствием такой экономической дезинтеграции стало перевооружение европейских государств, осуществляющееся с особым рвением в Германии и Италии. Эта политика способствовала индустриализации, что ощущалось от Бразилии и Южной Африки до Германии и Индии, хотя мало кто продвинулся по пути к реализации этой цели также далеко, как Советский Союз. Мировая экономика продолжала диктовать советскому руководству условия, нарушая его планы и играя против его интересов. История послевоенного периода подтвердила справедливость слов Александра Байкова:

Можно предположить, что если бы существовала возможность увеличить экспорт или получать регулярные долгосрочные иностранные кредиты, то объем советского импорта в 1933–1938 гг., особенно импорта потребительских товаров, был бы гораздо больше фактического [Baykov 1946:63].

Заключение

В одном из лучших исследований, посвященных происхождению сталинизма, Михал Рейман пришел к тому же заключению, что когда-то К. Поланьи: сталинизм «не был продуктом положительного социального развития или положительного развития социальной доктрины, концепции, но являлся следствием глубокого и всеобъемлющего кризиса; он сформировался как особая разновидность инструмента или средства выхода из этого кризиса» [Reiman 1987: 115]. К сожалению, этот важный международный контекст практически не учитывается как в академических спорах, так и в большей части учебников. Безусловно, кроме мировой экономики, в истории Великого прорыва и коллективизации сыграли важную роль и другие факторы. Существующие идеологические позиции, опыт Гражданской войны и, вероятно, в большей степени личные амбиции и безграничная жестокость Сталина – все это определяло течение советской истории в этот период. Но даже решающую роль Сталина сложно постигнуть без понимания структурных перемен конца 1920-х – начала 1930-х годов, открывших социально-политическое пространство для мрачной деятельности, которую он осуществлял. Мы можем задаться вопросом: как изменилась бы советская история, если бы СССР развивался в условиях глобализирующейся и инфляционной мировой экономики – похожей на триумфальные 1950-е, а не на реалии катастрофического межвоенного периода? Более благоприятные условия мировой экономики, безусловно, выбили бы почву из-под ног тех, кто выступал за более конфронтационный подход к хлебозаготовкам – как это действительно происходило в более спокойные 1924–1925 годы. Pax Britannica или Pax Americana, существовавшие до и после межвоенного периода, возможно, ослабили бы опасения, которые вели к чрезмерным инвестициям в промышленный сектор и, в частности, в оборонную промышленность.

Конечно, ход истории был иным. Международные экономические кризисы определили траекторию социально-политического развития Советского Союза и других стран. Эти кризисы вынуждали руководство и общество реагировать на них – при этом дальнейшее развитие кризисов обуславливало характер реакции. Это происходило по всему миру. Проект большевиков был прикован золотыми цепями к хрупкой конструкции мировой экономики. Недостатки этой конструкции и ее последующий распад в значительной степени определили историю НЭПа и сталинистской общественно-политической формации, сложившейся в 1930-е годы. В послевоенную эпоху вдали от советских границ появится новая конструкция мировой экономики, что будет иметь столь же серьезные последствия для советского общества.

Глава 2

Послевоенный период: бреттон-вудская холодная война

Дискуссии об истоках начавшейся в середине 1940-х холодной войны неизменно велись вокруг вопроса идеологии. Ученые демонстрировали политикам США преимущества сомнений на этот счет, описывая курс США как разумный ответ либо на советские инициативы, либо на ситуацию, сложившуюся на местах. С другой стороны, внешняя политика Сталина породила, по сути, два видения проблемы: защита от революционной агитации или реальная политика против идеологии[87]. Удивительно то, что их представляют взаимоисключающими. Такой подход закрывает возможность ведения продуктивной дискуссии. Современная академическая мода побуждает ученых в большей своей части тяготеть к исследованию идеологического детерминизма, который становится все ближе к методологии Госдепартамента времен знаменитой телеграммы поверенного в делах США Дж. Кеннана[88]. Утверждается, что советский процесс принятия решений подчиняется идеологии, которая полностью искажает реальность. Эта идеология безоговорочно трактуется как «марксистско-ленинская» и подлежащая осуждению за все неудачи, явившиеся ее следствием. Этот аргумент по-прежнему актуален для наших сегодняшних убеждений.

Однако сходство экономических выводов советского руководства и американцев говорит о том, что не вписывается в рамки дискурса «идеология против безопасности». Восстанавливая систему, которая должна была выдержать как крах либерального порядка в 1930-х годах, так и последовавшие за ним войны, Сталин учитывал возможность повторного провала глобального рынка[89]. Однако план Маршалла, создание