Советские ветераны Второй мировой войны. Народное движение в авторитарном государстве, 1941-1991 - Марк Эделе

старших возрастов стали уходить по демобилизации, – писал один из них. – Из нашего расчета уходили домой четыре человека. Я рассказал им о льготах для демобилизованных, разъяснил, какой заботой окружает наше правительство защитников Родины»[161]. Ветераны чутко прислушивались к речам агитаторов и офицеров, а также сообщениям газет о том, что они заслужили право на особое отношение. В диалогах друг с другом, а также в размышлениях – времени и на разговоры, и на думы в долгой дороге у них более чем хватало – они рисовали картины, в которых, как правило, сильно преувеличивались как намерения, так и возможности государства окружить их заботой. Солдатские беседы имели решающее значение в формировании твердой убежденности в том, что советское общество обязано воздать ветеранам по их великим заслугам. Это ощущение продолжало объединять фронтовиков и после того, как они разъезжались по домам и вливались в гражданскую жизнь; более того, оно становилось даже крепче, поскольку творцы официального дискурса в ходе демобилизации широко играли на этих чувствах, желая успокоить потенциально проблемную группу.

В советской истории много примеров того, какими неимоверными трудностями в СССР сопровождались перемещения больших масс людей, будь то репатриируемых, эвакуируемых или демобилизуемых. В ходе демобилизации гигантской армии непроработанная логистика и неразвитая инфраструктура не позволяли эффективно и гладко перемещать потоки стремящихся домой солдат. Однако даже в условиях послевоенного хаоса импровизации в сочетании с приемами кризисного управления позволяли властям сохранять контроль над ситуацией. Органы безопасности регулировали уровень агрессии в обществе: чередуя «выпускание пара» и подавление недовольства, они удерживали крышку на кипящем котле послевоенного советского общества. Пропагандистский аппарат, в свою очередь, заботился о том, чтобы ожидания бывших солдат на особое отношение оправдывались – по крайней мере, на символическом уровне, поскольку фронтовики все еще представляли сплоченную и отчасти даже вооруженную (а значит, и потенциально опасную) социальную группу. Постоянные повторения того, что «ни одна страна в мире не заботится о защитниках Родины так, как Советский Союз», приукрашивание и раздувание довольно скупых положений законодательства о демобилизации, помпезные встречи первых групп прибывающих ветеранов и их прославление в газетах – все это создавало впечатление, что особый статус гарантирован жертвенностью и героизмом фронтовиков, проявленными в годы войны. Нормы, позволявшие солдатам отправлять домой или привозить с собой отобранные у врага «трофеи», дополняли эти символические жесты некоторым материальным подкреплением, причем таким, которое ничего не стоило государству. На первых порах нужно было иметь отличный слух, чтобы за громом победных салютов расслышать глухо, но постоянно звучащий лейтмотив: «Времени почивать на лаврах нет, пора возвращаться к работе!» И если в ходе демобилизации наставление «не важничать» все еще дополнялось обещаниями особого отношения к героям – обещаниями, которые большинство ветеранов воспринимало с полнейшей серьезностью, – то к 1948 году, как только режиму стало ясно, что демобилизация прошла без потрясений, официальный дискурс сделался более однозначным. Призыв «не почивать на лаврах» стал доминирующим.

Глава 2. Добро пожаловать в нормальную жизнь

Ожидания, возникавшие в ходе и сразу после войны, были обречены на то, чтобы не сбыться[162]. Некоторые из них невозможно было реализовать и при самых благоприятных обстоятельствах – в этот ряд попали, например, мечты о послевоенной жизни как о бесконечном празднике. Фантазии о безграничном изобилии могли быть искаженными проекциями недоступного «зарубежья», где якобы люди работали всего по три месяца в году, но при этом жили в достатке[163]. Однако подобные картины не имели никакого отношения к реальности – причем по обе стороны границы, которая вскоре превратилась в «железный занавес». Гораздо более реалистичным многим фронтовикам представлялось то, что наградой за безупречную службу крестьян советскому режиму станет упразднение ненавистного колхозного строя[164]. Но такое изменение – в принципе столь же возможное и представимое, как и легализация черного рынка, – было бы равносильно отказу от одного из столпов сталинизма, а именно эксплуатации крестьянского большинства во благо индустриализации. И хотя в послевоенные годы действительно велись закулисные дискуссии об экономической реформе, главный урок, усвоенный Сталиным во время войны, лишь добавил ему уверенности в том, что его «революция сверху» была исторически необходимой. Поэтому расшатывание колхозных установлений, наметившееся в военный период, предсказуемо обращалось вспять, а большая часть незначительных экономических и культурных послаблений военного времени была быстро свернута[165]. По сути, Сталин и его режим пытались восстановить «советский порядок по шаблону, который вождь в основном навязал стране еще до операции „Барбаросса“»[166]. Такая линия имела далеко идущие последствия не только для ветеранов, но и для всех советских граждан: им пришлось возвращаться в «нормальный сталинизм» – то есть к жизни, которую большинство людей воспринимало как далекую от нормы. Главным действующим лицом этой нормальности был нескладный, но вездесущий бюрократический аппарат[167].

В таких условиях даже самые скромные утопические надежды – например, на помощь в непростой адаптации к гражданской жизни или в обретении особого ветеранского статуса – обернулись для большинства несбывшимися розовыми мечтами. Говоря напрямую, обещания, раздаваемые фронтовикам при демобилизации, просто невозможно было исполнить. Ресурсов было слишком мало, а ветеранов, претендовавших на них, слишком много; нефункциональный, недоукомплектованный и перегруженный административный аппарат был неспособен обеспечить государственную заботу для миллионов; наконец, восстановление разрушенной страны оставалось гораздо более важной задачей. Экономическая ситуация была, мягко говоря, плохой, даже по сравнению с остальной послевоенной Европой. Голод 1946–1947 годов еще основательнее понизил уровень жизни населения, а режим был сосредоточен на развивающемся глобальном конфликте с США и, таким образом, на подготовке к возможной новой войне[168].

Но даже на таком фоне власти не забывали трубить о своей помощи ветеранам на всем протяжении массовой демобилизации (1945–1948). Определенная поддержка им действительно оказывалась; цифры, приводимые в опубликованных или в архивных источниках того периода, на первый взгляд выглядят даже впечатляющими. Однако сравнение данных относительно материальной помощи с демобилизационной статистикой в четырех регионах показывает, насколько мизерным на деле было это содействие (таблица 2.1). Так, в Башкирской АССР на каждого демобилизованного пришлись в среднем один рубль денежной помощи, два килограмма хлеба, крошечный кусочек ткани (длиной в один сантиметр) и никакого топлива для обогрева жилища. Из каждой тысячи ветеранов только единственный получил одну голову крупного рогатого скота, двенадцать – одну пару обуви, шесть – один предмет одежды. Понятно, что за подобным усреднением может скрываться крайне неравномерное распределение льгот: одним выдали гораздо больше среднестатистической нормы, а другим вообще ничего не досталось. Для того чтобы получить финансовую или натуральную помощь, фронтовику приходилось убеждать уполномоченные государственные