Великие мечты - Дорис Лессинг

— Попробую.

Фрэнсис приготовила в кабинете чашку какао (она держала возле письменного стола чайник и кое-какие припасы) и отнесла ее девочке, которая произнесла:

— Только, пожалуйста, не считайте меня не благодарной.

— Включить свет? Может, ты прямо сейчас попьешь, пока горячее?

— Поставьте чашку на пол.

Фрэнсис так и сделала, понимая, что, скорее всего, к утру чашка по-прежнему будет стоять там нетронутая.

Работала она допоздна. Она слышала, как приехал Колин и потом вместе с Софи устроился на большом диване, где они долго говорили — она слышала их, по крайней мере голоса, если не слова, прямо у себя под ногами (старый красный диван стоял примерно под ее письменным столом, а над столом, этажом выше, — кровать Колина). Когда голоса в гостиной стихли, раздались осторожные шаги у нее над головой. Ну, Колин знал, какие меры предосторожности нужно предпринимать — он так и заявил брату, когда тот поучал его в подобных делах.

Софи было шестнадцать лет. Фрэнсис хотелось обнять девушку и защитить ее. Ничего такого она не испытывала в отношении Роуз, или Джил, или Люси, или кого-то еще из тех девиц, которые появлялись в доме. Почему именно Софи? Она красавица, и в этом все дело, вот почему хотелось оберегать ее. И как же это глупо — ей, Фрэнсис, должно быть стыдно. Этим вечером ей не раз было стыдно. Она открыла дверь, прислушалась. Внизу, в кухне, было шумно. Похоже, там не только Эндрю, Роуз и Джеймс… Ладно, завтра она все узнает.

Ночь прошла беспокойно. Фрэнсис дважды вставала, ходила к Тилли, смотрела, как у той дела. Один раз она застала в гостевой комнате темноту, покой и душноватый запах какао. А второй раз увидела, как к себе в комнату поднимается Эндрю, очевидно возвращавшийся после сходной миссии. После этого Фрэнсис было не уснуть. Ее беспокоило воровство в магазинах. Когда Колин только начинал учебу в Сент-Джозефе, то в доме, замечала Фрэнсис, стали появляться вещи, не принадлежавшие им, — так, по мелочи, ничего особенного: футболка, ручки, пластинки. Однажды он украл антологию поэзии, чем поразил Фрэнсис. Тем не менее она высказала свой протест. Колин стал жаловаться, что в школе все так делают, а она консервативная мещанка. Разумеется, этим проблемы не закончились, ведь это была школа прогрессивного обучения! Одна из девочек первой волны гостей (которые вели себя не так раскованно, ведь тогда они были гораздо младше), Петула, проинформировала Фрэнсис, что Колин ворует любовь. Так сказал их классный руководитель. За ужином состоялось шумное обсуждение. Нет, он ворует не любовь родителей, а любовь того самого классного руководителя, который имел совсем другие представления о Колине.

Джеффри, уже тогда, пять лет назад, бывший практически постоянным обитателем дома, гордился тем, что он добывал с прилавков. Фрэнсис была шокирована, но сказала всего лишь: «Ладно, только смотрите не попадайтесь». Она не заявила им: «Нет, ни в коем случае не делайте этого» не только потому, что знала — ее не послушают, но и потому, что не представляла, какие масштабы примет воровство в будущем. И вот еще что не давало Фрэнсис сомкнуть глаз той ночью: ей нравилось быть среди этих современных подростков, ставших новыми арбитрами моды и морали. Главным, разумеется, было ощущение «Мы против них». Петула, та живая девочка (теперь она училась в Гонконге в школе для детей дипломатов), говорила, что украсть и остаться непойманным означает пройти своеобразный обряд посвящения, и взрослые должны понимать это.

И вот Фрэнсис оказалась перед необходимостью написать основательную, длинную и взвешенную статью как раз на эту тему. Она уже сожалела о том, что согласилась принять предложение газеты, которое вынуждало ее занять четкую позицию по целому ряду вопросов, тогда как ей свойственно учитывать взгляды разных сторон и выражать собственное мнение не более чем одной фразой: «Да все это так сложно».

В последние годы Фрэнсис относилась к воровству особенно негативно, и дело тут было не столько в ее воспитании, сколько в десяти годах непрерывных призывов Джонни к всевозможным видам антисоциального поведения; все это чем-то напоминало партизанскую войну: нанести удар и скрыться. Однажды до нее дошла простая истина: для Джонни Революция — это не что иное, как шанс обрушить себе на голову все что можно, как это сделал Самсон. Он и его приятели мечтают о том, чтобы направить на мироздание горелку и спалить все, а потом, ну это же так просто — построить на выжженной земле новое общество по своему образу и подобию. Оставалось только удивляться, как Фрэнсис не поняла этого раньше, настолько очевидно все было, но в то время перед ней встал еще один вопрос: на что рассчитывают эти будущие строители новой жизни, если они не в силах организовать свою собственную жизнь? Что и говорить, мысль бунтарская, опередившая свое время на много лет (по крайней мере, в тех кругах, в которых вращалась Фрэнсис), и в душе у нее поселилась эмоция, которую она признала далеко не сразу. Фрэнсис стала считать Джонни… не обязательно называть кем именно… Она наконец-то очень четко определила для себя, как относиться ко всем этим идеям и разговорам Джонни, но в то же время полагалась почему-то на ауру надежды, оптимизма, которая окружала его, его товарищей, все, что они делали. Фрэнсис ведь тоже верила — правда, не отдавая себе в этом отчета, — что мир становится лучше и лучше, что все они едут на эскалаторе прогресса и что болезни настоящего постепенно растворятся и все люди окажутся в новом счастливом, здоровом времени. И когда она стояла на кухне и раскладывала «детворе» еду по тарелкам, видя их юные лица, слушая их непочтительные, уверенные голоса, ей казалось, что она молча обещает им это светлое будущее. Откуда в ней это обещание? От Джонни, Фрэнсис впитала его от товарища Джонни, и пока ее мозг был занят критикой — с каждым днем все более жесткой, — на подсознательном, эмоциональном уровне она верила Джонни и его смелым новым мирам.

Через несколько часов она сядет и напишет статью — о чем?

Если в своем доме она не заняла твердую позицию в отношении воровства (даже если в душе она его порицает), то какое право она имеет советовать другим людям, что им делать?

И как же запутались эти непутевые дети. Выходя вчера вечером из кухни, Фрэнсис слышала, что они смеются, но как-то натужно; голос Джеймса был громче остальных, потому что он так хотел быть принятым в круг этой свободной духом молодежи. Бедный мальчик, он бежал от скучных провинциальных родителей (так же, как она в свое время) в блистательный Лондон, и что же? В том самом доме, который Роуз называла «Залом Свободы» (и ей, Фрэнсис, нравилось это выражение), он слышит те же самые нравоучения, что и от родителей (Джеймс наверняка тоже воровал, они все сейчас так делают).

Уже девять часов, по ее меркам — позднее утро. Давно пора вставать. Фрэнсис выглянула на площадку и увидела, что Эндрю сидит на полу — так, чтобы видеть комнату, где вчера положили гостью. Дверь туда была не закрыта. Эндрю одними губами сказал:

— Смотри!

Бледное ноябрьское солнце падало в комнату напротив, где хрупкая прямая фигура в ореоле светлых волос, в старомодном розовом одеянии (капор?) устроилась на высоком стуле. Если бы перед Филиппом явилось сейчас такое видение, то как легко ему было бы поверить, что это его юная Юлия, его давнишняя любовь. На кровати, закутанная все в то же детское одеяльце, сидела посреди подушек Тилли и не мигая смотрела на старую женщину.