Музыка ночи - Джон Коннолли

Плакала она редко, хотя и чаще, чем, на его вкус, следовало бы.

– Ладно тебе, – неловко увещевал он. – Перестань. Незачем беспокоиться.

И она понимала, что он, в принципе, прав. Но расстроилась она не из-за стола. Причина заключалась в ином. Она не знала, как быть и что делать. Завтра они будут здесь, а более важных персон она у себя в доме никогда не принимала – она не думала, что такое может случиться. Отец Делани – еще куда ни шло, хотя и тоже неясно, но эти, остальные… Господи Иисусе, это все равно что принимать у себя с визитом Папу Римского!

Где-то в глубине фартука она нашла скомканную салфетку и вытерла ею глаза и нос.

– Ты погляди сюда, – выдавила она, прерывисто схлебывая воздух и горестно качая головой. – Мне вообще стыдно пускать сюда людей. Они увидят, какой здесь хаос.

Теперь нахохлился уже он. Он трудился как вол, чтобы приобрести этот дом, и будет вкалывать еще несколько лет. Они живут, конечно, не во дворце, но домишко принадлежит им, и ему не придется за него краснеть – в отличие от жены и дочери, стирающих ладони до кровавых мозолей.

Мысль о девочке наверху была подобна удару под дых.

– Не говори так, – выдохнул он. – Они увидят, что никогда еще не переступали порог более чистого и красивого жилища. Они сразу поймут, что люди здесь любят друг друга.

Она встала и погладила мужа по плечу, чувствуя его силу и жар. Видит Бог, она любила его, глупого, при всей его нескладности.

– Ты прав, – вымолвила она, – но я…

И она оборвала себя на полуслове.

– Да, – кивнул он, и этого было достаточно.

Однако своей руки она не убирала, впитывая силу своего мужа (надо сказать, он так же поступал и с ней, черпая силу из своей жены, хотя в том не сознавался, иначе бы она упала замертво).

– А если они подумают, что с ней что-то не так? – спросила она. – И ее увезут?

– Нет! – нахмурился он. – К тому же с ней нет ничего такого. Просто она не такая, как все. Особенная. У нее – дар Божий.

– Ох, лучше бы Он наделил даром кого-нибудь другого. Пусть бы оставил ее в покое, чтобы она была нормальной девочкой. Может, они как духовные лица смогут помочь от него избавиться. Возьмут и вознесут молитву, а он изыдет туда, откуда взялся.

– Мне кажется, ты говоришь об экзорцизме, а она в нем не нуждается.

– Ты уверен?

Сейчас он был вынужден взять ее за руку. Мелкая ладошка жены буквально утонула в его мясистой ладони – если сжать, то ей станет больно.

– Не говори так, – с нежной грозностью сказал он ей. – Ты меня слышишь?

Она покорно кивнула. Снова потекли слезы. Господи Боже, ну просто как из крана. И опять они вдвоем поминают имя Божье всуе – она вслух, он про себя, – в то время как к ним держат путь особы из Ватикана. Впрочем, не то чтобы кто-нибудь это почувствовал. Не радар же у священников в головах, чтобы ощутить каждое нарушение церковных заповедей. Хотя отец Делани вполне может представлять исключение: иной раз ест тебя взглядом прямо-таки до самого нутра и знает каждый голос, что доносится из темноты исповедальни. Потому, наверное, люди и пытаются свои грешки утаивать. Исключение составляет Рождество, когда тянет облегчить душу. Но и тогда те, кто поумней, самые скверные свои деяния прячут за расхожим «в этих и всех других моих грехах я искренне раскаиваюсь». Получается, что и на исповедь сходил, и пастыря оставил довольным, хотя кое-какие грешки вроде лжи, сквернословия или похотливых мыслей утаил, не выставил напоказ.

Он поглядел на часы над камином. Начало десятого. Дочь ушла спать пораньше, сказав, что ей надо отдохнуть и приготовиться к грядущему дню. Вид у нее был вполне спокойный, правда, за ужином сидела притихшая и ела без аппетита. Он спросил, все ли в порядке, а она кивнула, хотя глаза ее были сумрачными и тоскливыми. Впрочем, с ней нередко такое бывает, с той самой поры, как в ней стал проявляться тот самый дар. Не дай бог кому-либо в этом признаться, но втайне он считал, что жена, возможно, и права: может, было бы лучше, если бы Господь наделил тем благодеянием кого-нибудь другого, – иные дары бывают хуже проклятия.

По крыше частым дробным перестуком застучал дождь, звеня по крыше так, будто монеты звонко сыпались в жестяную кружку. Слава богу, что у них есть крыша над головой. В такую непогоду хозяин собаку на улицу не выгонит.

– У тебя чай стынет, – заметила жена.

– Не знаю, зачем его заварил.

– Я тоже об этом подумала. Ты обычно так поздно не чаевничаешь.

– Хотелось чем-то руки занять, – признался он.

Она обвила мужа за талию и, прильнув к нему, вдохнула его запах. Ее макушка касалась его груди, так что он был выше ее на целый фут. Несмотря на недавние события, она почувствовала, как внутри нее расходится трепетное тепло. Хорошо бы подняться в спальню, укрыться под его весом и забыть о треволнениях, пока он делает свое неистовое мужское дело.

– По-моему, я знаю, чем можно занять тебя в их отсутствие, – лукаво произнесла она, подмечая тревожность на его лице.

– Господи Иисусе, а ведь священники вот-вот нагрянут к нам на порог!

– Не поминай имя Божье всуе, – ластясь к нему, пробормотала она.

– Ты сама упоминала его пять минут назад.

– Я? Ничего подобного!

– А вот и да, – сказал он с улыбкой. – Ты ужас, а не женщина.

И вдруг раздался стук в дверь.

* * *

Трое мужчин на крыльце успели промокнуть еще на дорожке, ведущей к дому. Их волосы (во всяком случае, у тех, у кого они были, поскольку один оказался лыс, как колено, а у другого волосатость держалась, если так можно выразиться, на честном слове) лепились ко лбу и темени, а одежда вытянулась от влаги.

Двое стояли в наглухо застегнутых пиджаках. Третий, с окладистой рыжей бородой, был в старом джемпере, над которым выпрастывался воротник черной же рубашки с расстегнутой верхней пуговицей. Вообще, и лицом, и сложением он больше напоминал лесоруба.

«Обветренный» – такое словцо было как раз про него.

– Мистер Лэйси? – спросил бородач, и Лэйси кивнул.

На секунду он остолбенел.

И зачем только рубашку покупал, промелькнула у него шальная мысль.

– Да, – опомнившись, сказал он вслух. – А вы, стало быть…

Он не докончил фразу. В смысле, кто еще это мог быть?

– Я отец Манус, – представился бородач. – А вот мои коллеги, отец Фаралдо и отец Оскуро.

Два других священника поочередно склонили головы в такт представлению. Из всей троицы Фаралдо оказался самым старшим, а Оскуро – младшим. На затылке у него была то ли тонзура, то ли проплешина размером с блюдце. Его неулыбчивый вид вызывал недоумение. Вдобавок у него были глаза человека, мало чему доверяющего и еще меньше во что-либо верующего.