Чаша страдания - Владимир Голяховский

В октябре 1941 года, когда фронт подходил так близко к Москве, что уже на границах пригородов были вырыты окопы и выставлены противотанковые заграждения, остававшиеся в городе москвичи услышали гул артиллерийской канонады. На улицах Москвы были установлены противотанковые заграждения — конструкции из сваренных крест-накрест коротких кусков рельсов. Готовые стрелять артиллерийские противотанковые орудия стояли на всех улицах.

Мария тоже была в панике и растерянности — куда бежать, как бежать, с кем бежать? «Мы опять беженцы, беженцы, беженцы!» — думала она. Михаил Зак, ее благодетель, опекун, а теперь уже и любовник, все продумал и организовал:

— Маша, обстановка опасная, пора уезжать. Я говорил с наркомом, он очень занят, просил меня отправить вас с Лилей в город Горький, это далеко от линии фронта. Но все поезда перегружены. Даже если впихнуть вас в вагон, не будет места для вещей. А как же вы будете без вещей? Я как раз отправляю в Горький эшелон грузовиков. Один грузовик повезет вас. Другого способа выехать нет. Завтра к утру будьте готовы.

Он даже разыскал и привел Нюшу, чтобы она опять помогла им собрать вещи. Энергичная Нюша, способная в одиночку передвинуть дом, помогла уложить самое необходимое. Глядя на тюки и чемоданы, Мария не представляла себе — как они станут трястись так долго в кузове грузовика?

Прощаясь, Нюша всплакнула:

— Я тебе, касаточка, точно скажу — за грехи за наши война эта нам послана. Вон чего понаделали — Павлушу твоего арестовали, и других тысячи. Грех это был, грех великий.

Простая эта женщина была права — война и была настоящим грехом Сталина. Но она успокаивающе добавила:

— Ну да Бог милостив, может, еще выживем и свидимся. А вы езжайте с богом, — и перекрестила их.

Марии благодарила, обнимала ее — пусть крестит, Бог все равно один, если он вообще есть.

Заботливый Михаил Зак предвидел все и все устроил. Он приехал за ними на новом грузовике-трехтонке, сказал:

— Не волнуйся, я выбрал новую машину, чтобы не ломалась в дороге. Я велел сделать борта кузова повыше и обложить кузов на дне и по бокам мешками, набитыми мягким. Вам будет удобно на них сидеть и даже спать можно.

Он без стеснения целовал Марию в губы, вытирал ей слезы, а потом дал пачку денег:

— От наркома.

— Спасибо, дорогой, я ведь знаю, от какого это наркома — от тебя.

Грузовик тронулся, Мария и Лиля, сидя в кузове на мешках, плакали и махали ему руками. Он стоял на тротуаре и кричал им:

— Я приеду к вам, мои дорогие, приеду к вам!

— Мы будем ждать тебя, — кричала в ответ Мария, — мы будем ждать тебя! Будь только живой и здоровый.

* * *

Мария с Лилей три дня ехали в Горький (он и до революции назывался и теперь опять называется Нижний Новгород). Все дороги были забиты миллионами беженцев на восток. Шофер избегал больших заторов и возможных бомбежек на прямом шоссе, выбирал боковые узкие дороги, и на них тоже были заторы и приходилось делать частые остановки. Их трясло и подкидывало, но на заботливо приготовленных мягких мешках ехать было удобно. По счастью, погода еще была достаточно теплая, без дождя. Ели они захваченные с собой запасы, а в деревнях покупали у хозяек молоко, хлеб, жареных кур, копченую рыбу. Лиле все было интересно и путешествие очень нравилось. Правда, от грузовика пахло бензином, но она привыкла, это можно было вытерпеть.

Одну ночь они провели под городом Владимиром, в стороне от дороги, рядом со старинной церковью Покрова на Нерли. Небольшая белокаменная церковь стояла на возвышении над излучиной реки. Изящные пропорции церкви были так привлекательны, что Мария не могла оторвать от нее глаз. Особенно красивой церковь показалась, когда ее осветили первые лучи восходящего солнца. Утром они в первый раз за всю дорогу выкупались — вода в реке Нерли была приятно прохладная. А церковь в ранних лучах солнца стояла такая красивая, что даже жалко было уезжать от нее.

Большой промышленный город Горький был уже переполнен эвакуированными, которые внесли в него суету и панику. Мария оставила вещи в камере хранения на вокзале и до изнеможения ходила по городу, водя за руку уставшую Лилю. Но ни жилья, ни работы она не нашла. Она повторяла дочери:

— Надо нам бежать, бежать, бежать отсюда. Мы с тобой беженцы.

Тогда Лиля впервые услышала это слово — «беженцы» — и запомнила на всю жизнь.

На поезде они переехали в Казань, остановились там на день, и Мария опять ходила с Лилей за руку и искала жилье и работу. Лиле запомнилась центральная улица Баумана, ее поразили низкие, по сравнению с московскими, дома: всего в два-три этажа. Из открытых окон слышались звуки радио. Зато в витринах магазинов были выставлены отливавшие глянцем пирожные, такие заманчивые. Сладкоежка Лиля упрашивала маму купить ей лакомство.

— Тебе эти пирожные после московских не понравятся.

— Понравятся, понравятся, я знаю.

Предвкушая привычное ощущение сладости московского пирожного, она откусила первый кусок, и рот ее остановился, а глаза застыли в изумлении, даже не хотелось жевать. Мама оказалась права — пирожное было совсем невкусное.

— Мам, какое же это пирожное?

— Это соевое. Я же говорила, что тебе не понравится.

Лиля впервые узнавала разницу между московским и провинциальным.

Ни жилья, ни работы Мария не нашла, в комиссии по устройству эвакуированных ей рекомендовали ехать в маленький городок Алатырь в Чувашии. Этот городок, основанный Иваном Грозным в 1552 году, во время его похода на татар Казани, стоял на берегу реки Суры, в месте ее слияния с речкой Алатырем. Вместо вокзала тут была маленькая запущенная деревянная станция, а на площади перед ним были песок и грязь, пересохшие и свежие лужи, немного скудной травы, которую щипали гуси. И повсюду кучи навоза и коровьего помета. Лиля впервые увидела настоящую картину деревни.

Мама наняла подводу, они вместе перетащили вещи и вот Лиля впервые поехала на лошади. Возница-чувашка, с раскосыми глазами, в пестром платке, громко и грубо покрикивала на лошадь:

— Но-о, пошла, проклятая! — и сильно дергала вожжи.

Притихшая Лилия, сидя на тюке с постельным бельем, напряженно смотрела на нее:

— Мама, что это за запах?

— Это запах лошади, так пахнет лошадиный пот.

— Разве лошадей не моют в душе?

Возница покосилась на нее, усмехнулась:

— Вы сами-то откуда будете?

— Из Москвы.

— А, значит, выковырянные.

— Не выковырянные, а эвакуированные.

— Все одно. То-то, что лошадей не видали.

Мария вежливо спросила ее:

— Сколько вам лет?

— Мне-то, мне самой семнадцать. А что?