Герман - Ларс Соби Кристенсен

Герман, конечно, не отпустил. Пусть убивают, пока он жив – не отпустит. Он даже отбрыкивался, но без толку, его взяли в тиски. Еще немножко – и дышать будет нечем. Откуда-то издалека (хотя вот же они все, сгрудились вокруг) слышался общий хор:

– Лысый! Плешивый! Гунявый-вонявый! Лысая башка, дай пирожка! Лысый, поди пописай!

Гленн изловчился, и шапка уехала до ушей, Герман потянул ее назад, и тут что-то случилось. Ноги бросились врассыпную, две руки подняли Гленна за два лопуха. Это фирменный приемчик Борова. Он унес Гленна, который истошно вопил и бился как припадочный, в сторону кабинета завуча. Резко прозвенел звонок на урок.

И внезапно Герман остался один на школьном дворе, он лежал на спине и смотрел в облака. Потом они разъехались в стороны, и Герман увидел, что небо синее, хоть и линялое, как старый надувной матрас, который вот-вот спустит.

Он медленно поднялся на ноги и стал отряхиваться, как делает дворняжка, вылезши из воды. Мир снова погрузился в тишину. Герман поправил шапку и спустился в физкультурный зал.

В раздевалке Яйцо начищал флейту. Герман остановился в дверях. Яйцо с удивлением поднял на него глаза и поначалу не мог сообразить, кто перед ним стоит.

– У тебя сейчас физкультуры нет, – сказал он. – Кругом марш.

И снова занялся своим инструментом.

– Мне нужно забрать мой кед, – сообщил Герман.

Кед обнаружился на полке над раковиной, Герман сунул его в ранец и повернул к выходу.

Яйцо преградил ему путь своей губчатой рукой. Вблизи он мягкий и оплывший, у него сиськи почти, видно, раньше были мышцами накачанными.

– Вы почему называете меня Яйцом?

– Не знаю.

– Меня все так называют?

– Да, Яйцо, все.

Герман поднырнул под его руку и убежал, пока они оба лишнего не наговорили. Потом поплелся в мастерскую. Оттуда доносились какие-то смутно знакомые звуки, Герман слышал их раньше, иногда по субботам родители тоже так шумят. Он распахнул дверь. Фанера сидел на столе, обеими руками прижимая к себе уборщицу. Он резко отпустил ее, и уборщица хлопнулась на пол, удивленно охнув.

Фанера вытаращился на Германа, а он замер у стены и смотрел исподлобья.

– Я… я хотел просто показать ей… клей, – промямлил Фанера, оправляя халат.

Уборщица схватила совок и швабру и устремилась мимо Германа на выход.

– Спасибо, малый, вовремя пришел, пока я не вляпалась вконец, – кинула она на прощанье и припустила вверх по лестнице. А у Фанеры уши стали красные и горели как два факела по бокам головы.

– Тебе чего? – проблеял он.

– Забрать кое-что, – ответил Герман. Подошел к своему месту и вытащил из-под стопки гербарий. Сунул его в ранец, а ранец закинул за спину.

– Домой уносить пока нельзя!

– Можно, – сказал Герман.

– Ты его не доделал.

– И не буду доделывать.

Фанера наморщил лоб.

– Это почему?

– Умру раньше.

Фанера разинул рот и замолк, но ненадолго. Глаза вдруг потемнели, как Черное море. Он решительно сглотнул.

– Больше ты меня не проведешь!

– Проводами не занимаюсь, – сообщил Герман.

– Что с тобой стряслось на этот раз? Всадили нож в спину, да? И сними шапку, когда со мной разговариваешь!

Фанера шагнул в его сторону, но Герман оказался проворнее. Отскочив, он опрокинул Фанере под ноги ведро клея. Фанера сменил стойку на «вольно» и топтался на месте, высоко поднимая колени и отдирая подошвы от пола, как будто вляпался в огромный ком жвачки.

– Нахал! – орал он. – Хулиган! Подожди же!

Ждать как раз в планы Германа не входило, он приосанился и неспешно покинул мастерскую, не повернув головы.

Наверху в коридоре разговаривали. Герман притормозил и стал прислушиваться, потом заглянул за угол. Боров и завуч допрашивали уборщицу. Та несколько раз назвала его имя, решительно показывая в другую сторону. Они сорвались с места и помчались по ложному следу, а уборщица обернулась к Герману и помахала ему тряпкой. Герману даже стыдно стало, что он хотел дать ей пинка под зад.

Задерживаться в школе он не стал, а пошел домой хитрыми кручеными зигзагами, чтобы за ним никто не увязался. Он сворачивал в ворота, проходил чужими дворами, и гадкое подозрение свербило все сильнее. Что такое сказал завуч Борову наедине, отчего тот присмирел и заткнулся? Почему он не вывесил Германа за окно за ухо?

На Оскарсгатен Герман пошел спиной вперед: если кто-то идет по его следам, пусть думает, что он повернул. Рядом на снегу тянулись другие следы. Он даже остановился, чтобы рассмотреть их. Это были следы двух ног с шагом почти в метр, и притом вывернутые носок к носку. Сбоку от каждой ноги – следы палки. Понять, в какую сторону шел человек, почти невозможно. Герман долго-долго разбирался, а потом пошел по этим следам вниз на Фрогнервейен, там они сворачивали влево и тянулись вдоль трамвайных путей до улочки Лангбрекке, потом повернули на нее и остановились перед витриной. Вывеска гласила: «Салон красоты и педикюра на Фрогнере[11]». Герман прижался носом к стеклу, а руку приставил козырьком, чтобы лучше видеть. В салоне сидела Муравьиха. Ноги она поставила на скамеечку, другая женщина стояла на коленях и терла ее ступни, а еще одна тянула ей пальцы. Герман даже дышать перестал. Может, они ищут муравьев как раз? Герману их не было видно, но на полу стоял таз – наверняка чтобы топить в нем муравьев. Неожиданно Муравьиха повернула лицо и посмотрела на Германа. Он пригнулся, но не успел: она заметила его. Вид у нее был не то чтобы сердитый, но ужасно грустный, это даже хуже. Герман сорвался с места и припустил прочь, придерживая шапку, и сбавил скорость только на Драмменсвейен. Чинно прошел мимо лавки Якобсена, даже не взглянув на окна. Его по-прежнему грызла мысль: кто же звонил завучу утром?

Из магазина выскочила мама и побежала за ним, но Герман знай себе шел. Она догнала его на следующем перекрестке, сердитая и запыхавшаяся.

– Герман, что случилось?

– Да вроде ничего.

Герман отвернулся, но мама зашла с другой стороны. Она была не слишком-то похожа на себя обычную. И до Германа наконец кое-что дошло. Зря они все думают, что обдурить Германа Фюлькта так легко.

– Сегодня на машину Якобсена-младшего наехал трамвай. Весь бок ободрал. Представляешь?! Столько снега навалило, что под ним рельс не видно.