Год смерти Рикардо Рейса - Жозе Сарамаго

Когда одна идея выталкивает на поверхность другую, мыговорим, что происходит их ассоциация, а кое-кто — и таких немало — и вовсесклонен думать, будто и весь мыслительный процесс протекает благодаря этому вотпоследовательному стимулированию, по большей части бессознательному, иногда —не очень-то, иногда повинующемуся принуждению, иногда — притворяющемуся, будтодостаточно придать мысли обратный смысл, чтобы она стала отличаться от исходной— короче говоря, как ни многочисленны и разнообразны эти отношения, все онисвязаны между собой чем-то таким, что, объединив их, делает частью того, что снаукообразным занудством может быть названо «производством и реализациеймысли», и поэтому человек прежде всего — промышленно-торговый комплекс: сначалаон — производитель, затем — мелкий торговец и, наконец, — потребитель, хотя,впрочем, эта очередность тасуется и выстраивается по-иному: и, стало быть, ведяречь об идеях, а не об идеалах, мы вправе с полным основанием назвать их компаньонами,вкладчиками коммандитного товарищества, членами кооператива, но только непайщиками акционерного общества, иначе именуемого анонимным, ибо что-что, а имяесть у каждого из нас, а потому ответственность не может быть ограниченной.Связь между этой экономической заумью и совершаемой Рикардо Рейсом прогулкой —мы, впрочем, предупредили, что она носит весьма познавательный характер —выявится и обнаружится в самом скором времени, как только он подойдет к дверямздания, где в бывшем монастыре св. Петра Алкантарского помещается ныне приютдля сироток, пестуемых с помощью вышеупомянутого орудия педагогики, и обратитвнимание на мозаичное изображение св. Франциска Ассизского: этот il poverello,что в вольном переводе с итальянского означает — «беднячок», в исступлениирелигиозного восторга пав на колени, принимает стигмы, по незамысловатойтрактовке художника, спускающиеся к нему на пяти тугих, как струны, струяхкрови, бьющих сверху, из пяти язв распятого Христа, который висит в воздухе какзвезда или бумажный змей, запущенный сельскими ребятишками откуда-нибудьоттуда, где пространство еще свободно и где еще жива память о временах, когдалюди умели летать. Ухватясь за эти струны, тянущиеся к пронзенным гвоздямирукам и ногам, к пробитому копьем боку, св. Франциск удерживает Иисуса Христа,не давая ему скрыться в безвоздушных горних высях, куда зовет своего сына отец:Давай, давай, минул твой срок быть человеком, и от напряженных уси лий лицосвятого, не теряя святости, искажено и сморщено, а губы шепчут не словамолитвы, как полагают иные, а: Не пущу, не пущу — и благодаря этим событиям,давно случившимся, но лишь сейчас проявившимся, станет ясно, сколь срочно испешно следует разорвать в клочки или иным способом заставить исчезнуть прежнюютеологию и создать теологию новую, во всем противоположную старой, и вот,значит, что это такое, ассоциативное-то мышление: совсем недавно, глядя наримские бюсты, вознесенные над городом, думал Рикардо Рейс о ведре наБельведере, а теперь, стоя у дверей старинного монастыря, находящегося-то не вВиттенберге ведь — в Лиссабоне, понимает он, почему некий жест, весьмараспространенный в португальском простонародье и совершенно недопустимый вприличном обществе, как-то связался с именем Франциска Ассизского: именно так —резким ударом левой руки по согнутой в локте, сжатой в кулак и слегкапокачиваемой правой — ответил взъярившийся святой на предложение Господа Богавзять его на свою звезду. Не сомневаюсь, что в избытке будет скептиков иконсерваторов, готовых оспорить это предположение, да это и неудивительно — нетакова ли судьба всех новых идей, особенно тех, что возникли по ассоциации?

Рикардо Рейс перебирает в памяти обрывки давних, летдвадцать тому назад написанных стихов, как время летит: Бог печальный, нуждаюсьв тебе, ибо подобный тебе мне неведом, Ты — не больше всех прочих богов, но ихи не меньше, Я к тебе не питаю ни злобы, ни даже презренья, Но берегись, незахватывай то, что другим принадлежно по праву, вот что, проходя по улице ДонаПедро V бормочет он, словно опознавая кости ископаемых животных или останкиисчезнувших цивилизаций, и вот настает минута, когда его охватывают сомнения —а в самом ли деле больше смысла в завершенных одах, нежели в этой охапкеразрозненных клочков, которые еще сохраняют связность, хоть уже непоправимотронуты тленом, обращаются в труху отсутствием того, что было прежде и чтопридет потом, и не обретают ли они, сами себе противореча, сами себя калеча,иной смысл и исчерпывающую определенность, присущую поставленному в началекниги эпиграфу? Он спрашивает, можно ли определить ту деталь, которая на манеркрючка или штифта скрепляет и сводит воедино разное и противоположное — вотвзять хоть того святого, который целым и невредимым взобрался на гору, а с горыспустился весь в крови, точившейся из пяти источников, и будем надеяться, что квечеру ему удалось свернуть струны и добраться до дому, и, должно быть, ончувствовал усталость, как после тяжкой работы, и нес под мышкой бумажного змея,который был на волосок от гибели, а заснул, положив его к изголовью — сегодняпобедил, а завтра, может, и проиграет. Пытаться объединить чем-то одним такиеразные разности — столь же глупо, как пытаться ведром вычерпать море, и делотут не в том, что эта задача невыполнима — отчего же? хватило бы только временида сил — а в том, что сначала надо отыскать на земле подходящего размера ямудля этого нового моря, а вот это вряд ли удастся — морей много, а земли мало.

А Рикардо Рейс сумел отвлечься от раздумий над вопросом,который сам же себе и задал, оказавшись на площади Рио-де-Жанейро — прежде онаназывалась площадью Принсипе Реал и, как знать, может, когда-нибудь и сновабудет так называться, опять же: поживем — увидим. Стояла бы жара — как славнобы укрыться под сенью этих деревьев — вязов, кленов, кедров, у которых такаяширокая, такая раскидистая крона, сулящая прохладу, не следует, однако,полагать, будто этот поэт и врач так уж осведомлен в ботанике — надо же кому-товосполнить пробелы в познаниях и в памяти человека, шестнадцать лет проведшегосреди иной, куда более барочной, тропической флоры. Но нет, погода неспособствует отрадным отдохновениям, присущим летней поре — сейчас градусовдесять, не больше, и скамейки в саду мокры. Рикардо Рейс зябко запахивает плащ,сворачивает на другую аллею и возвращается: он решил пройти по улице Секуло,сам не зная, что его подвигло на это решение, ибо место пустынно и уныло —несколько старинных палаццо рядом с низенькими домиками бедноты: что ж, покрайней мере, в прежние времена знатные люди не отличались чрезмерной щепетильностьюи не гнушались соседства плебеев — нам с вами не позавидуешь: если так и дальшепойдет, мы еще увидим кварталы-«эксклюзив», сплошь состоящие из особняков,населенные промышленной и финансовой буржуазией, вытеснившей и проглотившейпоследних аристократов, с собственными гаражами, с садами соответствующегоразмера, со сторожевыми псами, яростно облаивающими прохожего — даже и собаккоснутся перемены, ибо в прошедшие времена исправно драли они и богатого, ибедного. И идет Рикардо Рейс вниз по улице, никуда не торопясь, опираясь насложенный зонтик как на трость, ударяя его кончиком по плитам тротуара в ладстуку подошвы — и звук получается очень четкий, отчетливый и ясный, но негулкий, а какой-то жидкий, не в смысле «слабый», а в смысле «влажный» — сказалибы мы, если б не боялись, что это прозвучит нелепо, но все же скажем, чтовстреча стали и известняка производит звук влажный — или кажущийся таковым, иэти ребяческие размышления отвлекают его от собственных шагов, как вдруг онзамечает, что словно бы с той минуты, когда он покинул отель, не встретилосьему ни единой живой души, в чем готов присягнуть, если приведут его к присяге,поклясться, как говорится, в здравом уме и так далее, что дошел вот до этогоместа и никого не встретил: Любезнейший, да как же такое может быть, город-тоне маленький, куда же люди-то подевались? Но с подсказки здравого смысла,вместилища знания, которое тот же самый здравый смысл считает истинным инесомненным, он знает, что это — не так, что и по дороге сюда встречались емулюди, да и сейчас, на этой улице — тихой, где почти нет магазинов, а есть лишьнесколько мастерских — проходят они, причем все — в одну сторону, вниз, и людивсе по виду принадлежат к беднякам, некоторые вообще больше похожи на нищих,идут целыми семьями, ведут шаркающих шамкающих стариков, тащат за руку детей,крича им: Шевелись, а то не хватит! Трудно судить, что имели в виду эти матери,но ненадолго хватило тишины и покоя на этой вмиг преобразившейся улочке:мужчины пыжатся, изображая значительность, подобающую всякому главе семьи, иделают вид, будто вперед их влечет некая иная цель, нежели та, которую онипреследуют на самом деле — и все дружно, один за другим, сворачивают в первыйже проулок, где стоит дворец с пальмами — просто-таки Счастливая Аравия — вовнутреннем дворике: эти средневековые улочки не утратили и по сей день своейпрелести и таят приятные неожиданности, не то что нынешние городские, словно полинейке прочерченные магистрали, где все на виду, как будто человек способендовольствоваться видом. Перед Рикардо Рейсом, занимая все пространство,распространяясь во все стороны сразу, чернеет толпа, одновременно терпеливая ивзбудораженная, и по морю голов прокатывается время от времени зыбь или рябь,словно по воде или по пшеничному полю под ветром. Рикардо Рейс подходит ближе:Позвольте, а стоящий впереди движением головы и плеч в позволении отказывает,оборачивается, готовясь сказать что-то вроде: Куда прешь, больно долгодрыхнешь, но видит приличного господина в светлом плаще, из-под котороговыглядывают белая рубашка и галстук, и этого достаточно, чтобы посторониться,дать дорогу и, не ограничиваясь этим, потыкать кулаком в спину переднего:Слышь, пусти-ка, а тот делает то же самое, и вот мы видим, как серая шляпаРикардо Рейса плывет в этом множестве плавно и легко, точно лебедь Лоэнгрина повнезапно смирившимся водам Черного моря, хотя продвижение и требует известноговремени, ибо народу — тьма, не говоря уж о том, что, чем ближе к середине, темтрудней становится прокладывать себе путь и не потому, что люди подвигаютсянеохотно, а просто потому, что они стиснуты до такой степени, что подвигатьсяим некуда. Что же это такое? — спрашивает себя Рикардо Рейс, но вслух повторитьвопрос не решается, полагая, что там, где по всем известной причине собралосьтакое множество народу, это прозвучит бестактно, неучтиво, неуместно — людимогут обидеться, никогда ведь не знаешь наверное, на что отзовется ихчувствительность, да и откуда взяться такой уверенности, если даже собственнаянаша чувствительность, которую мы вроде бы познали, ведет себя совершеннонепредсказуемым образом и всякий раз — по-разному? Рикардо Рейс достиг серединыулицы и оказался перед входом в высокий дом, где помещается газета «Секуло»,крупное общенациональное издание, здесь народу не меньше, но места больше, идышится легче, и только сейчас заметил Рикардо Рейс, что все это времязадерживал дыхание, чтобы не ощущать скверного запаха — а иные еще смеютутверждать, что зловоние исходит от чернокожих, да как бы не так: от чернокожегопахнет диким зверем, а от этой толпы несет смешанным смрадом лука, чеснока,застарелого и перегорелого пота, заношенной одежды, немытого тела, котороеподвергается воздействию воды и мыла лишь когда предстоит сходить к врачу —даже не слишком нежная слизистая едва ли выдержит подобное испытание. У дверейстоят двое полицейских, двое других сдерживают натиск, и вот к одному из нихобращается Рикардо Рейс с вопросом: Что это за столпотворение, сержант? ипредставитель власти, с первого взгляда определив, что спрашивающего занеслосюда случайно, вежливо отвечает: «Секуло» проводит благотворительную акцию. Нопочему столько народу? Обычное дело, уважаемый, всегда собирается больше тысячичеловек. Все — бедняки? Все как на подбор — голь и рвань. Сколько же их? Да тутеще не все. Да, разумеется, но когда они вот так, вместе, это поражаетвоображение. А я привык уже. И что же им предстоит получить? Каждому — подесять эскудо. Десять? Десять, а детишкам еще всякие там игрушки, кое-какиетеплые вещи, книжки. В целях просвещения, стало быть. Именно так, в целяхпросвещения. Десять эскудо — это не очень много. Лучше, чем ничего. Вот этоверно. Некоторые, знаете ли, целый год ждут таких вот раздач, многие и живут отодной до другой, невесть чем перебиваются, плохо, когда они являются куда им неположено — в другой, так сказать, приход, на чужую делянку, в соседний квартал,а местные их туда не пускают, бедняк бедняка видит издалека и близко неподпустит. Печально. Может, и печально, зато правильно, на чужой каравай, какговорится, сами знаете. Ну, благодарю вас за исчерпывающие сведения. К вашимуслугам, сеньор, вот тут пройдите, вам удобней будет, — и, промолвив это,полицейский делает три шага вперед, растопырив руки, словно собрался загонятькур на насест: А ну, не напирай, осади, пока не попало, и убедительные речивразумляют толпу, женщины по своему обыкновению что-то бормочут, мужчины делаютвид, будто к ним эти увещевания не относятся, дети думают про обещанные игрушки— что достанется на этот раз? мячик? машинка? целлулоидный пупс? а вдруг дадутрубашку или книжку с картинками? Рикардо Рейс поднялся по Калсада-дос-Каэтаноси оттуда смог оглядеть толпу с птичьего полета, если, конечно, не слишкомвысоко летает эта неведомая птица: да, больше тысячи, полицейский не ошибся вподсчетах, сколь обильна земля наша бедностью, Бог даст, вовек не иссякнет вней милосердие для того, чтобы не оскудела она нищетой: люди в платках и шалях,в штопаных-перештопаных обносках с разномастными заплатами, в веревочныхсандалиях-альпаргатах, а многие — босиком, и, как ни богата колористическаягамма, все это сливается в одно буровато-черное, как зловонный ил, пятно вродетого, каким покрыта была после наводнения Каиш-до-Содре. И так вот стоят они помного часов — а кое-кто явился сюда на заре — и еще простоят немало, ожидая,когда же придет их черед, переминаются с ноги на ногу, матери держат на рукахдетишек, а грудных тут же и кормят, отцы же ведут друг с другом разговоры,приличествующие мужчинам, пошатываются, пускают слюни молчаливые и угрюмыестарики, к которым лишь в этот день ближние их не обращают милосердныхпожеланий сдохнуть поскорее, опасаясь, что так не ко времени сбудутся они.Лихорадочно воспалены глаза, кашель бьет, и, выныривая из кармана, помогаетбутылочка скоротать время и согреться. Если снова пойдет дождь, все вымокнут донитки, но с места не сойдут.