Год смерти Рикардо Рейса - Жозе Сарамаго

Сегодня — последний день года. Во всем мире люди, живущие поэтому календарю, обсуждают сами с собой добрые дела, которые попытаютсяосуществить в наступающем году, клянутся жить честно, поступать справедливо,действовать осмот рительно, обещают, что вовеки не осквернят своих очистившихсяуст ни бранью, ни хулой, ни ложью, даже если враги будут этого заслуживать —само собой разумеется, мы имеем в виду рядовых людей, а что касается из рядавон выходящих, то они, руководствуясь собственными правилами, будут совершать,всякий раз, как им того захочется или представится удобный момент, как разобратное, иллюзиям предаваться не станут, а посмеются над нами и над нашимиблагими намерениями, добрую половину которых, впрочем, благодаря обретенномуопыту, мы и сами в первых числах января позабудем, а если столько позабыто, тоесть ли смысл выполнять остальное? Все это напоминает карточный домик — если ужотсутствуют старшие карты, пусть все развалится, и все масти перемешаются. Ипотому представляется сомнительным, что Христос, прощаясь с жизнью, произносилте слова, которые содержатся в Священном Писании: Боже мой! Боже мой! для чеготы меня оставил? — это если верить Матфею и Марку, а если — Луке, то: Отче! вруки твои предаю дух мой, а по Иоанну выходит и вовсе не так: Уже всесвершилось, но, клянусь вам, самый темный человек знает, что последними словамиХриста были: Прощай, мир, ты все хуже. Но у Рикардо Рейса — другие боги: этимолчаливые существа безразлично взирают на нас, и для них добро и зло — дажеменьше, чем слова, ибо они никогда их не произносят, да и как бы им ихпроизнести, если они не отличают одно от другого, и, подобно нам, плывут потечению событий, а мы отличаемся от них тем лишь, что называем их богами ииногда веруем в них. Урок этот преподан нам для того, чтобы мы без устали сноваи снова питали надежды на новый год, лелеяли самые благие намерения, ибо не поним будут судить о нас боги, да и не по делам нашим, да и вообще судят лишьлюди, но не боги, считающиеся всеведущими, если только ее допустить, чтоокончательная истина богов заключается в том, что не ведают они вовсе ничего,единственное же их занятие — в том, чтобы ежесекундно забывать уроки,ежесекундно преподаваемые им деяниями человеческими, деяниями благими идурными, что для богов — совершенно одно и то же, ибо и те, и другие для ниходинаково бесполезны. И потому не стоит говорить: Завтра сделаю, потому чтозавтра мы наверняка будем слишком утомлены, а лучше скажем: Послезавтра, итогда у нас в запасе будет целый день, чтобы переменить мнение и отказаться отпервоначального намерения, а еще благоразумней сказать: В один прекрасный денья решу, когда придет день сказать — послезавтра, и не исключено, что это непонадобится — может быть, смерть освободит меня от этого обязательства, ибо ничегона свете нет хуже обязательства — свободы, и которой мы сами себе отказываем.

Дождь перестал, небо очистилось, и Рикардо Рейс, не рискуявымокнуть, может прогуляться перед обедом. Вниз идти не стоит, Каиш-до-Содрееще не вполне оправилась от наводнения, и камни мостовой покрыты зловоннойгрязью, поднятой течением с липко-илистого дна реки, но если погода неиспортится, придут люди со скребками и щетками — вода выпачкала, вода и отмоет,благословенна будь, вода. Рикардо Рейс поднимается по Розмариновой улице и,чуть отойдя от дверей отеля, застыл на месте при виде призрака минувших эпох,коринфской капители, жертвенника, воздвигнутого по обету, древнеримскогонадгробья — да что это ему примерещилось: если в Лиссабоне и осталось еще нечтоподобное, то скрыто где-нибудь под землей, сдвинувшейся с места усилиями людей,воздвигавших дамбу, либо под воздействием природных катаклизмов. А это — всеголишь прямоугольный камень, вогнанный, вделанный в стену дома, выходящего наулицу Нова-де-Карвальо — вычурные буковки, складываясь в слова, сообщают, чтоэто Клиника глазных болезней и хирургии, а пониже, поскромнее — основана А.Маскаро в 1870 году, у камней долгая жизнь, мы не присутствовали при ихрождении, и кончины их не застанем, сколько лет прошумело над этим камнем,сколько еще пройдет, умер Маскаро и закрылась клиника, хоть, может быть, где-тоеще живут потомки ее основателя, избравшие себе иной род деятельности,позабывшие или вовсе не знающие о том, что посреди города красуется ихфамильный герб, и не они, легковесные и непостоянные родственники, а он, этоткамень, заставляет вспомнить врачевателя болезней глазных и иных, требующиххирургического вмешательства; истинно говорю вам — мало выбить имя на камне,он-то, будьте благонадежны, устоит и выживет, а вот имя, если не перечитыватьего ежедневно, потускнеет, забудется, уйдет. Размышляя обо всех этихпротиворечиях, Рикардо Рейс идет вверх по Розмариновой улице: вдоль трамвайнойколеи еще бегут потоки воды, мир не хочет угомониться — ветер веет, облака плывут,о дожде и говорить нечего, его больше, чем нужно. Рикардо Рейс останавливаетсяперед памятником Эсе де Кейрошу — нет, из глубокого уважения к орфографии,которой придерживался сам носитель этого имени, напишем — Эсе де Кейрожу, ох,до чего же различны могут быть способы писания, начертание имени — это ещесамое малое, не верится даже, что эти двое — Эса и Рикардо — вообще говорили иписали на одном и том же языке, который, может статься, сам выбирает себе такихписателей, какие ему в данный момент нужны, использует их для того, чтобы онивыразили малую его часть, и меня всегда очень занимало, как мы будем жить послетого, как язык все выскажет и умолкнет, ну, ладно, поживем — увидим. Уже сталивозникать первые трудности — впрочем, это еще не совсем трудности, а скорееразнообразные и спорные оттенки смысла, сдвиги пластов, новая кристаллизация,вот, к примеру: «Под прозрачным покровом фантазии — могучее нагое тело истины»[8], чего, казалось бы, проще и яснее? Такую простую, ясную, законченную,исчерпывающе-завершенную фразу даже ребенок способен понять и повторить наэкзамене, не сбившись, но этот же самый ребенок поймет и повторит столь жебойко и убежденно новое изречение: «Под прозрачным покровом истины — могучеенагое тело фантазии», и вот над ним-то придется поломать голову, представляясебе аппетитную монументальную наготу фантазии и жалкую прозрачность истины. О,если бы узаконить выворачивание фраз наизнанку, какой удивительный мирсотворили бы мы, и люди, разверзая уста, просто чудом сохраняли бы рассудок.Какая познавательная получается у нас прогулка: мы еще глядим на Эсу, а ужеможем увидеть и Камоэнса, которого сограждане не почли выбитыми на постаментестихами, а если бы додумались, то поместили вероятней всего: «Да сгинет день, вкоторый я рожден!», так что лучше оставить горемычного поэта и, пройдяпоследний отрезок улицы Милосердия, оказаться на улице Мира, и жалко, чтонельзя совместить одно с другим, тут уж выбирай — либо мир покорять, либомилосердие проявлять, то или это. Вот старинная улица Святого Роха, где стоитцерковь, носящая имя этого праведника, того самого, кому лизал чумные пустулыпес, совершенно явно не принадлежавший к той же породе, что сука Уголина,умевшая лишь кромсать да пожирать, а внутри этой знаменитой церкви — часовняИоанна Крестителя, заказанная в Италии славным нашим государем Жоаном Пятым, извсех государственных дел отдававшим преимущество архитектуре и строительству —вспомните хоть монастырь в Мафре или акведук в Агуас-Ливрес, истинная историякоторого еще ждет своего часа. А дальше, наискосок от двух киосков, торгующихтабачными изделиями, спиртными напитками, лотерейными билетами, выситсямраморная мемория, построенная членами итальянской колонии ко днюбракосочетания короля Луиса, известного, помимо прочего, и своими переводамиШекспира, с Марией-Пией Савойской, дочкой Верди, ибо именно такая каламбурнаяаббревиатура получится, если прочтем первые буквы слов Vittorio Emmanuele rеdItalia[9], единственный в своем роде и во всем Лиссабоне памятник, больше похожийна угрожающе воздетую над ладонями нерадивого школьника ферулу, иначе ещеназываемую «девчонка-пятиглазка» — он и в самом деле чем-то напоминает этошипасто-дырчатое орудие педагогической пытки приютским девчонкам, испуганноглядящим на него во все глаза — у каждой, впрочем, их всего по два — а тем, чьиглаза не видят, поведали о монументе их зрячие подружки, которые время отвремени строем проходят под ним в своих передниках, распространяя вокруг себяособый смрад, присущий дортуару сиротского дома, и потирая распухшие отнедавней кары руки. Этот квартал недаром носит свое имя[10], но сколь нивозвышены его стиль и местоположение, нравы там царят самые низменные: мраморлавровых венков соседствует с сомнительными заведениями, на пороге которыхстоят женщины, чья профессия сомнений не вызывает, впрочем, по причине раннегочаса и проливных дождей, шедших все последние дни и дочиста отмывших улицы, ввоздухе — а верней, в атмосфере — чувствуется некая невинная свежесть, этакоедевственное дуновение, кто б сказал, что подобное возможно в сем гнездилищепорока, вы спрашиваете «кто?» — да канарейки, которые твердят об этом своимитрелями, канарейки в клетках, выставленных на веранду или к дверям, канарейки,заливающиеся как сумасшедшие, ибо надо использовать хорошую погоду, тем более,что по всему судя, установилась она ненадолго, и если снова припустит дождь,голоса угаснут, перья встопорщатся, а самая чувствительная птичка сунет головупод крыло, сделает вид, будто заснула, и хозяйка унесет клетку внутрь, и воттеперь опять слышен только шум дождя да отдаленный гитарный перебор, а откудаон доносится, Рикардо Рейс, укрывшийся в проеме арки в начале переулкаАгуа-да-Флор, не знает. Когда облака ненадолго рассеиваются, чтобы тотчас сновазакрыть проглянувшее было солнце, мы говорим о мимолетности его, отчего бытогда не применить это понятие и к водяным потокам: пролетел мимо и стих дождь,забрызгав веранды и карнизы, вода стекает с развешанного во дворах белья, ибостоль внезапен был удар стихии, что застал врасплох женщин, закричавших однадругой: До-о-ождь! До-о-ождь! — и это очень напоминало перекличку часовых:Слу-у-шай! — По-слу-у-ши-вай! — и только и успевших внести певунью в дом,уберечь от непогоды ее теплое хрупкое тельце — как сердечко-то колотится, видно,от страха, нет, у них всегда так: вероятно, учащенное сердцебиение служитсвоеобразной компенсацией за скоротечность канарейкиного бытия. Рикардо Рейспересекает сад, оглядывает город — его замок с поваленными стенами, с егодомами, косо прилепленными к склону. Белесоватое солнце бьет в мокрые крыши,спускается над притихшим городом — все звуки приглушены, все под сурдинку,словно Лиссабон выстроен из ваты, к этому времени уже намокшей. Внизу наплоской крыше — шеренга бюстов в буксовых ветвях, мужи достославные, отцыотечества, чьи древнеримские головы, выглядят здесь, вдали от своих лациумов,столь же нелепо, как смотрелся бы средний португалец в позе и виде АполлонаБельведерского. Но вот рокоту гитарных струн начинает вторить голос, звучитфадо[11]. Дождя, похоже, больше не будет.