Гебдомерос - Джорджо де Кирико

Несколько дней спустя, чтобы отпраздновать возвращение блудного сына, отец дал прием, на который был приглашен и Гебдомерос с друзьями. Парк виллы освещали закрепленные на стволах эвкалиптов бумажные фонарики; а на веранде, откуда по этому случаю убрали все вазоны с цветами и прочими растениями, организовали буфет, лишенный ненужной роскоши, где, однако, приглашенные могли найти множество здоровых и аппетитных закусок. Было еще светло, поскольку в этом расположенном на западе краю дни тянулись долго, а ночи наступали медленно. Высоко в небе амфитеатром расположились небольшие облака, в нижней своей части окрашенные нежными розово-фиолетовыми отблесками заката; вместе с тем вся окрестность начинала погружаться в темноту; очертания деревьев становились все более смутными, а белизна домов постепенно тускнела. Вдалеке слышался шум идущего в темноте поезда, следующего по направлению к северу. Вскоре часы на ратуше пробили девять, стали появляться первые приглашенные. Прибыл в окружении друзей и Гебдомерос, однако, вопреки надеждам и ожиданиям, и его приход, и его присутствие никем особо не были замечены. Учитывая душевные страдания отца, которые недавнее возвращение сына хоть и смягчило, но полностью не сгладило, приглашенные решили воздержаться от танцев. Предвидя проявление подобного рода деликатности, Локорто-старший в свою очередь организовал в главной зале особняка театральные подмостки с несколькими рядами стульев, позаимствованными в принадлежащем соседу кафе. На этой сцене актеры-любители разыгрывали короткие юморески, которые зрители приветствовали сердечными аплодисментами. Сигнал к аплодисментам всегда подавал расположившийся в первом ряду Локорто-старший, по правую руку которого сидела его дочь Клотильда, а по левую – сын Томмазо. Все шло прекрасно: удивительная сердечность, утонченная простота царили в обществе; правда, кое-кто из склонных к определенного рода шалостям гостей парочками, молча, с мечтательным видом пытался укрыться в темноте парка. Этот прекрасный вечер мог закончиться так же, как и начался; между тем произошел инцидент: причиной тому явился один из актеров, занятый в третьей и заключительной сценках, тот, что играл в последней роль учителя начальной школы. Пока он вел урок, школьники разыгрывали с ним скверные шутки; наибольшую активность проявлял ученик, в задачу которого входило приколоть булавками к пиджаку учителя, когда тот, повернувшись спиной к классу, писал на доске, вырезанную из тетрадного листа фигурку куклы-марионетки. Исполнявший роль учителя актер был человеком лет пятидесяти, с небольшими торчащими вверх и тронутыми сединой усами. Характером обладал вспыльчивым и мелочным, с хозяином дома был знаком давно; поговаривали, что он служил консулом на Востоке и любил охоту на вальдшнепов. В тот момент, когда актер, игравший проказника, в десятый раз булавками прикреплял к фалдам мундира учителя бумажное изображение, будучи уверенным, что преуспевает в этом, актер-учитель внезапно повернулся и сухим тоном заметил: «Сударь, мне кажется, это уж слишком!» На что другой ответил не менее сердито: «А вы, сударь, забываете, что мы здесь актеры сцены, и все, что мы представляем, – вымысел; и, наконец, имея честь знать вас уже долгое время, я пришел к выводу, что вы никогда не обладали чувством юмора». Этот по сути своей справедливый ответ вызвал у экс-консула вспышку гнева; он сделал шаг вперед и поднял руку, чтобы ударить собеседника по лицу. Все прочие актеры, к которым спешно присоединились повскакавшие со своих мест зрители, тут же вмешались, однако разрядить обстановку удалось главным образом благодаря присутствию опиравшегося на плечи детей достопочтенного хозяина дома. Представление было прервано. Потрясенные гости устремились к буфету, оживленно комментируя этот неприятный эпизод. Тем временем жена бывшего консула тащила своего все еще бледного и трясущегося от злости мужа в сторону эвкалиптового парка, причитая так громко, что все могли ее слышать: «Как это ужасно иметь такого мужа!»

Вечер подходил к концу. Оставались последние гости, и вместе с ними, выразив свое почтение хозяину и попрощавшись с его детьми, Гебдомерос покинул дом и прошел парком, который теперь погрузился в темноту. Небо являло собой незабываемое зрелище: звезды своим расположением образовывали изображения некоторых знаков зодиака. Зачарованный Гебдомерос остановился и принялся разъяснять их значение вышедшим с ним из дома гостям; впрочем, это не составляло труда, поскольку изображения просматривались так хорошо, что даже человек, абсолютно лишенный знаний по астрономии, спокойно различал их. Видны были Близнецы, как всегда безмятежно обнимающиеся, Большая Медведица, толстая и трогательная, несущая свою тушу в глубокой темноте эфира; чуть дальше, в неизменном удалении друг от друга, словно закрепленные на невидимой оси, вращались Рыбы; и Орион, одинокий Орион в безграничном пространстве неба с палицей на плече следовал за своим верным псом. Сидящая на облаке Дева с великолепными пышными формами преисполненным грации движением повернула голову, чтобы взглянуть вниз на еще спящий в эти часы ночной мир. Дальше, слева – неподвижные Весы, пустые чаши которых пребывали в идеальном равновесии; иными словами, здесь можно было найти изображения на любой вкус, отвечающие самым сумасбродным фантазиям.[67]Все почувствовали себя ночными бродягами. Никто не хотел расходиться по домам. Гебдомерос, самый эмоциональный и всегда быстрее других приходивший в возбуждение, тут же предложил направиться в небольшое, работающее до утра кафе, куда обычно заходили подкрепиться и отдохнуть во время ночной смены рабочие и инженеры, занятые на строительстве железной дороги.

Внизу, в порту, отдавали швартовы рыболовецкие суда; с центральной улицы донесся шум экипажей, и кое-где в окнах зажегся свет; ощущалось приближение утра; и несколько преждевременно пробуждалась жизнь. В воздухе, как безмолвный призыв, пронеслось свежее дыхание моря. Небо на востоке посветлело. «Бессонница!» – внезапно подумал Гебдомерос, и по спине его пробежал легкий холодок, ибо он знал, что это такое… ему хорошо известны были последствия белых ночей, полных видениями знаменитых антиков, последствия этих летних ночей, в мареве которых на фоне темных горных хребтов возникали призрачные и совершенные очертания исчезнувших со временем знаменитых храмов; он хорошо представлял себе и те жаркие дни, что следуют за величественными видениями, и неумолимое солнце, и настойчивый стрекот невидимых священных цикад, как и знал о невозможности найти в полдень прохладу на илистом берегу реки.

«Но тогда, – подумал Гебдомерос, – что означает этот сон со сражением на берегу моря, с вытащенными на пляж пирогами и в спешке вырытыми в песке траншеями, крошечными госпиталями, с кокетливо разместившимися где-то наверху больничками, где даже зебр, бедных раненых зебр немедленно окружают заботой и любовью, лечат, перевязывают им раны, накладывают швы, где их латают, ставят на ноги и обновляют. А что, если жизнь – всего лишь безграничный вымысел? Что, если она всего лишь ускользающий сон? Не что иное, как эхо таинственных импульсов, пробивающихся сквозь скалистую гору, чей противоположный склон никому не виден, а лес, расположенный на ее вершине, ночью превращается в черную массу неопределенной формы и стонет, словно закованный в цепи гигант безнадежно вздыхает под необъятными просторами усыпанного звездами неба». Так рассуждал про себя Гебдомерос, а тем временем на большой город вновь опустилась ночь. Рядом проходили какие-то люди; они продвигались бесконечной чередой, будто были прикреплены к приводимому в движение вечным двигателем помосту. Эти люди смотрели на него, его не видя, и видели его, на него не глядя; все они были на одно лицо; время от времени кто-то из них отделялся от невидимого помоста, чтобы задержаться у витрины с драгоценностями. Саттео, Luxus, Irradio – таковы были звучные имена тех бриллиантов, что некогда украшали короны монархов, убитых лунной ночью в собственных дворцах, скрытых в глубине темных парков. Ныне эти бесценные камни метали во все стороны свои переливающиеся лучи-стрелы, образуя то радугу, то северное сияние в миниатюре; помещенные на небольших кубообразных цоколях, обтянутых красным бархатом, они сверкали в центре витрины; так в небе тихой летней ночью сияют звезды, которые на своем веку видели и войны, и катаклизмы, и прочие разрушительные бедствия для созданного человеком мира. Временами хищная рука с пальцами, похожими на острые когти старого черного грифа, решительно проходилась по тяжелым драпировкам, на фоне которых при свете дня разыгрывался этот маленький непристойный спектакль; и роскошь, лицемерно маскируя сладострастие, бесстыдно выставляла напоказ свой губительный блеск.