Мое сердце и другие черные дыры - Жасмин Варга

Я чувствую, словно меня ткнули в грудь лопатой. С усилием втягиваю в себя воздух, пытаясь «переварить» его признание. Понимаю, что должна как-то посочувствовать, утешить, оправдать. Но черный слизняк внутри меня успевает поглотить все теплые, или утешительные, или сочувственные слова до того, как я успеваю их найти. И я выпаливаю:

– Ну и как это относится к вождению? Я-то подумала, ты устроил жуткую аварию или что-то в этом роде.

Он вскидывает голову, соскакивает со стола, и я замечаю, что глаза у него красные.

– Знаешь что? Хватит! Я думал, что сделаю это вместе с тобой, какой бы чокнутой ты ни была, но теперь передумал.

– Роман, послушай! – Я встаю на скамейке рядом со столом, глядя на него сверху. – Это нечестно. Не пойму, чего ты от меня хочешь!

Он теребит свои коротко стриженные волосы, не поднимая на меня взгляда, уставившись в грязь под ногами.

– Хочу, чтобы ты не насмехалась надо мной.

– Насмехалась над тобой? Как я над тобой насмехаюсь? Тут кое-кто только что назвал меня чокнутой, или мне показалось?

– Ты себя такой не считаешь?

– Я знаю, что я чокнутая.

Он с растяжкой аплодирует.

– Благодарю вас, леди и джентльмены. Мы наконец-то сошлись хотя бы в одном.

Я спрыгиваю на землю и оказываюсь перед ним, подавляя желание схватить его за руку:

– Слушай, мы все равно можем это сделать. Я просто не знала, что сказать. Я же не психотерапевт.

– Да уж, – соглашается он, мотая головой. Постепенно на его лице появляется кривая ухмылка.

– Хочешь, чтобы я тебя пожалела? – Я иду к качелям, хватаюсь за отполированные до блеска цепи и опускаюсь на ободранное металлическое сиденье. Отталкиваюсь и вытягиваю ноги изо всей силы, чтобы оказаться как можно выше. А вдруг, если как следует раскачаться, я взлечу и кинетическая энергия выбросит меня за пределы этой Вселенной? Маловероятно, конечно, но что, девушке уже и помечтать нельзя?

Робот не отвечает, и я продолжаю:

– Я никого не жалею.

– Почему? Считаешь, никому не может быть хреновее, чем тебе? – Он садится на соседние качели, но ногами не двигает, и сиденье лишь слегка раскачивается под его тяжестью.

– Нет, – отвечаю я. – Просто поняла, что весь мир и так жалеет тебя. А ты явно ищешь не того, кто поведет себя так, как все.

Я несусь к небу, все выше и выше, опоры начинают скрипеть.

– Осторожно! – предупреждает Роман.

– Почему? – Я не думаю об осторожности. Я думаю о последнем толчке, об освобождении, полете. И падении.

– Ты не должна умирать без меня, – шепчет он.

Осталось 22 дня

Роман просит заехать в Крествилль-Пойнт. Крествилль-Пойнт – это парк на тех больших холмах над рекой Огайо. Его естественную границу образуют скальные утесы, и Роман вбил себе в голову, что они – отличное место для самоубийства.

Я в этом не уверена.

– А что, если мы не разобьемся? И еще черт знает сколько будем умирать в воде, скуля и мучаясь от страшной боли? Не хочу окочуриваться долго и мучительно. На это я не подписывалась.

– Слушай, да ты просто маньячка какая-то! Ты в курсе? – удивляется Роман, поднимаясь по тропинке. Мы ищем самый легкий путь к утесам, а смотрители парка пытаются нам его усложнить. В основном потому, что боятся, как бы подростки не стали нырять в воду с обрывов – так ведь и погибнуть можно! Очень надеюсь, что более чем можно.

– Я размышляла об этом одиннадцать с лишним месяцев. Конечно, я маньячка. Но зато я и продумала все как следует.

– Слушай, кончай уже с этими своими одиннадцатью месяцами! Я хочу сделать это не меньше тебя. Ты вообще представляешь, что значит жить с такой виной? – Голос Романа холоден, он говорит на ходу, почти на бегу, и я еле поспеваю за ним вверх по склону.

– Ты прав. Не представляю. Но и ты ни черта обо мне не знаешь! – Я почти выплевываю последнее предложение, наклоняюсь и хватаюсь за бок, тяжело дыша. Пожалуй, бег действительно полезен. Холодная трава щекочет щиколотки, пролезая в щель между джинсами и кроссовками. Джинсы уже слегка коротковаты, но я скорее стекла наглотаюсь, чем пойду в магазин с мамой и Джорджией. Думаю, еще несколько недель продержусь в старых штанах.

– Я ничего не знаю, потому что ты не хочешь мне рассказать, – парирует Роман. Он, кажется, даже не запыхался. Чертов спортсмен…

Машу рукой в сторону полянки:

– Спорим, если срежем там, окажемся ближе к воде?

Он идет за мной через высокую траву, мы уже почти ничего не видим – так стемнело, и я задумываюсь: а что, если судьба посмеется над нами и мы сейчас сорвемся с обрыва, даже не успев понять, что происходит. Что-то вроде последней шутки Вселенной: вы не властны над смертью, даже если попытаетесь сами ее спланировать.

Полянка постепенно снова переходит в лес, темные толстые стволы окружают нас, под ногами шуршат листья и хрустят ветки. Я чуть не падаю, споткнувшись о корень, Роман поддерживает меня. Река Огайо бесшумна – никаких там журчаний-бурлений, но я все равно смогу сказать, когда мы подойдем вплотную: почувствую запах и даже почти что вкус грязной затхлой воды.

Мягкая лесная почва под ногами неожиданно сменяется твердостью скалы, присыпанной каменной крошкой, – вот и обрыв. Мы оба молча глядим на реку; лишь негромкое пение птиц нарушает тишину.

– Я не понимаю, почему ты не хочешь мне рассказать, – наконец прерывает молчание он.

– А с чего ты такой любопытный? Разве это важно – почему я хочу умереть?

– В какой-то степени…

– Почему?

– Потому что если причина глупая, я попытаюсь тебя отговорить.

Я смеюсь:

– Нет, не попытаешься!

– Да, поп…

– Нет, потому что тогда ты останешься без водителя, помнишь? И не сможешь убежать от дорогой мамочки. Ты, кстати, так и не объяснил почему.

Он снова смотрит в небо, прикрывая глаза ладонью, – это ночью-то! Мы стоим так близко друг к другу, что я вижу дырочки в воротнике его черной футболки. Под кожей вырисовывается острый кадык – надо же, а я и не замечала, какой он худой.

Увидев, что я на него пялюсь, Роман делает несколько шагов назад.

– После смерти Мэдди меня отправили к врачу – приговорили к психотерапии. Доктора посоветовали родителям забрать у меня права – боялись, что у меня будут проблемы с самоконтролем. И велели не оставлять меня без присмотра. Вроде как в одиночестве депрессия усиливается, но теперь я точно могу сказать, что не вижу особой разницы. После смерти Мэдди мне все равно – что один я, что нет.

Психотерапия… Сразу после того, как случилось убийство, меня в школе заставили ходить «на консультацию» три раза в неделю. Бесполезно: я просто сидела, напевая классические мелодии, и тупо разглядывала богатую коллекцию цветов в горшках. В конце концов «консультант» от меня отказалась.