Тубплиер - Давид Маркиш

– Ну, знаю, – подтвердил Женя. – Весы, а к верхней планочке привязан ручной эспандер, проверять силу кисти.

– Точно! – обрадовался собственным воспоминаниям Влад Гордин. – Эспандер! Так я с этим стариком договорился, водил к нему клиентов. Подхожу к какой-нибудь парочке, говорю: «Не хотите ли померяться силой на эспандере? Вот тут, рядом». Парень перед девкой выступает, он ведь не знает, что я одной правой до ста килограммов жму. Ну и шел, конечно. Парень жмет шестьдесят, а я – семьдесят. Он кипятится, жмет уже семьдесят, а я – восемьдесят. И так далее, в том же духе. И за каждый жим дополнительный пятачок… Старик мне половину навара отдавал, набегал примерно рубль.

– И долго ты там ночевал? – спросил Женя, увлеченный, как и Влад, воспоминаниями из той, прошлой жизни.

– Дней пять, – сказал Влад. – Потом швейные машинки таскал по всему городу, и мне хозяин за это купил билет на поезд, до Львова. Короче, путешествовал я.

– Да, Одесса… – протянул Женя, и непонятно было, то ли он снисходительно прощает свою родину, украшенную лукавым стариком на бульваре, то ли тоскует по ней и желает как можно быстрей там снова оказаться. – Машинки, что ли, ворованные? У нас там швейную машинку ни за какие деньги не достать, я имею в виду в магазине.

– Может, конечно, и ворованные, – рассудил Влад Гордин, – на них ведь не написано. Меня один дядька нанял таскать, у него все зубы золотые – от и до.

Женя уже заканчивал свой санаторный срок, через неделю он должен был ехать домой.

– И долго ты тут просидел? – спросил Влад.

– Три месяца, – ответил Женя. – Теперь до будущего года.

Ну вот, рассуждал Влад Гордин, сидя на лавочке рядом со своим новым знакомцем. Три месяца. Вполне нормальный человек: просидел три месяца и едет домой. Не умер, и в больницу его не забрали. В конце концов, некоторым везет. Некоторые после выписки даже идут своим ходом в Сухуми через перевал. А то, что через год придется сюда возвращаться, – так ведь хроники они и есть хроники: у одних астма, у других туберкулез, а третьи вообще съехали с катушек и не вылезают из дурдома. Не так все темно, если вглядеться получше. И Валя…

Очередь сидела смирно, никто не нервничал и не возмущался: спешить было некуда, да ведь и не пиво же наливали за дощатыми дверями моечного отделения. Утро выдалось ясное, словно бы тонкого золотистого стекла. В прозрачной тени деревьев ожидающие терпеливо переговаривались перед входом в барак. Наконец дверь отворилась. На пороге стоял босой дядька в мокром клеенчатом фартуке поверх трусов.

– Давай, заходи! – пригласил дядька.

В проеме за его спиной темнело чрево барака, располосованное неровным пунктиром тусклых электрических лампочек. Казалось, что не душевая там помещалась, а бездна ночного неба, расцвеченного редкими звездами, и тянуло тревогой неизвестности. Владу вспомнилось почему-то описание немецких газовых камер: сумрак, теснота, шипит отрава в круглых насадках над головой… Он покривил лицо и, прогнав страшную картину, ступил за порог.

Больные, приплясывая на одной ноге, поспешно сбрасывали одежду и складывали ее кучками на низкую длинную скамью. Шелест нетерпенья стоял в предбаннике. И вот дядька в переднике повернул какую-то рукоятку на железной трубе, и душевой зал, не разделенный на кабинки, вмиг наполнился живым шумом падающей воды. Голые ринулись вперед. Стоя под витыми шнурками горячей воды, они блаженно жмурились и взмахивали руками. Некоторые уже деловито намыливались с головы до ног. Хлопья пены неслись с водою по полу и исчезали у дальней стены в круглых зарешеченных стоках.

– Сейчас-то хорошо, – услышал Влад Гордин голос Жени. – Раньше решеток не было на дырках, а скользко. Один тут поскользнулся, ну и в дырку по колено. Ногу сломал в двух местах… Мочалку хочешь?

Женя стоял совсем рядом, мыльная пена покрывала его как доспехи. Вот он сделал шажок, вода обрушилась на него, обнажая распаренную розовую кожу. Влад вгляделся, замигал. Шнурок шрама опоясывал туловище Жени, тянулся от соска до лопатки – в мизинец толщиной багровый рубец, оставленный ножом хирурга. Стало быть, человека вот так разрезали, как банан, развалили на две части, а потом снова свели воедино: живи дальше! И он послушно живет: вспоминает Одессу, ходит в баню. На улице, на лавочке, невозможно было догадаться, что творится у Жени под рубашкой: человек как человек. А рука-то правая висит, ну если и не висит, то все же отличается от левой – плечи скособочены. А что там внутри, в груди – об этом лучше не думать. Этот одессит, Женя, калека на всю оставшуюся жизнь. Что там у него нашли в легких, чтоб так его расчекрыжить? Рак? Мину? Чем вот так, лучше совсем не жить, прикрыть лавочку…

Влад оторвал взгляд от рубца, огляделся. Озираясь, он всматривался с пристрастием. Вон еще один со шрамом и еще… И этот, плешивый, намыливается с ног до головы левой рукой, а правую для удобства прижал к груди – не работает у него, как видно, правая. И ведь всех не разглядишь не сходя с места.

– Вот куда бы я поехал, – услышал он Женю сквозь воду и пар, – так это в Китай.

– Куда-куда? – переспросил Влад Гордин.

– В Китай, – повторил Женя. – Там знаешь, сколько китайцев живет? Миллиард!

– Ну и что? – сказал Влад. – Хоть два. Тебе-то что? – Он вдруг стал испытывать настороженность к этому Жене, как будто тот со своим рубцом был существом немного иной породы, чем он сам.

– Ну и вот, – жестко и неоспоримо продолжал Женя. – Из них три процента – богатые люди, считай, богачи… Сколько это получается?

Влад, дивясь, попытался прикинуть. Сначала один процент, а потом помножить на три. Сколько там нулей-то, в миллиарде? Без бумажки не обойтись.

– Получается, – опередил Женя, – тридцать миллионов. Тридцать миллионов богачей! И все китайцы, один к одному.

– Да, – согласился Влад Гордин. – Много, конечно…

– В том-то и дело, – сказал Женя. – Очень много. И если к ним ключик правильный найти, можно заработать кучу денег. Вагон и еще маленькую тележку. Поэтому я так хочу в Китай.

– Так ты, – предположил Влад Гордин, – хочешь этих китайцев взять за вымя? Они ведь тоже не дураки.

– Были б дураки – не разбогатели бы, – жестко подвел черту Женя. – Дурак – он и в Китае дурак, это понимать надо. – Он говорил о Китае и его обитателях требовательно, почти сердито: как будто это была его поднадзорная территория и вдруг, нежданно-негаданно там обнаружились какие-то недочеты.

Меж тем банщик в клеенчатом переднике начал проявлять нетерпение. Он пошлепывал рукою по крану, покрикивал:

– Давай-давай! Веселей, орелики! Вона еще подгребли! Тут вам не Сочи!

Нет, не Сочи, и орелики битые-резаные. А так вроде все в ажуре: кругом красивый Кавказ, советские люди моются в душе, коллектив санатория «Самшитовая роща» под руководством товарища Бубуева полным ходом топает к вершинам коммунизма.

Пусть себе топают, куда дорога лежит. У него, у Влада, рука не висит, и в Китай его не тянет. Он, Влад Гордин, хочет лишь одного: выбраться отсюда, из этого дикого зверинца, вернуться к нормальным людям – без хирургических рубцов, без плёвок и без тайного позора проклятой болезни.