Три повести - Виктор Семенович Близнец

корытце. Одно корытце и другое такое же. Их называют формочками — Мишка об этом знает. В обе формы дядька набивает мокрый песок. Набил, сидит и выжидает: пускай песок затвердеет. Потом в нижнюю форму положил ложку и прижал ее пальцами. Смотри — отпечаталась ложка! Получилась ямка, точно кто-то пяткой выдавил в песке и потом дорисовал хвостик. Теперь дело простое: вместе соединить оба корытца и в отверстие, сделанное в верхнем ящичке, залить расплавленное олово. Смотри-ка, дядя Денис так и делает. Консервная банка стоит на огне, и плавится в ней трофейное олово, белое, как сахар. Сейчас этого добра сколько хочешь. За рекой навалом подбитых машин: танки, пушки, солдатские котелки, противогазные коробки. Наверное, Алешка там и набрал эти блестящие железки.

А дядя Денис не торопится. Залил в форму расплавленное олово и снова сидит, ждет. Руки его, тяжелые, словно лопаты, серые от мокрого песка, спокойно отдыхают на коленях. На морщинистом затылке ползет красный жучок, переваливается с морщинки на морщинку, раздвигает резкие щетинистые волосинки, но дядя не замечает божью коровку, как не замечает и гостя, что стоит за спиной, в удивлении раскрыв свой беззубый рот. А может он и заметил Мишку, да не хочет вспугнуть мальчонку. Дескать, пускай себе смотрит.

Яценко постучал колотушкой по ящику — что вышло? — снял верхнее корытце, и вот на тряпке у него… Ложка, совсем новенькая. На ней еще остались следы песка, а дядя уже повернулся к мальчишке:

— Здравствуй, Михаил!

Старик смотрит на солнце, прищурив выгоревшие глаза, опутанные сетью морщинок, в белом чубе дрожат солнечные лучи, а на тряпке сверкает круглая ложка с длинной тяжелой ручкой.

По губам Мишка догадался, что дядя сказал какое-то приветливое слово, и надо на это что-то ответить. Мальчишка растерялся и на «здравствуй» стыдливо сказал:

— Хорошие ложки. Солдатские…

— И правда! — подтвердил Яценко. — Их так и называют бабы — солдатские. — Он протер тряпкой ложку, для чего-то обдул ее и протянул парнишке: — Бери, Миша! Я уже всем подарил, а эта — тебе. Если нечего поесть, хоть ложка будет. — Старик грустно улыбнулся и снова сказал: — Бери, Миша! Бери!

Ложка была еще теплая, только что вылитая, еще никто не обтер ее ни за голенищем, ни языком. Мишка держал ее на ладони — оловянную, такую тяжелую, с шероховатыми концами, держал так, как будто боялся, что вдруг выскользнет она из его рук и расколется надвое.

— Ну, спасибо, — сказал Мишка и счастливо вздохнул.

Теперь и у него солдатская ложка. Он видел такую и у Вовки и у Алешки. Очень хорошо вырезать на них рисунки и всякие слова. Олово послушное и мягкое. Острым кончиком ножа все можно сделать. — Вовка даже танк себе нацарапал. И хитро подписал: «ВН». «Что это такое?» — спросил как-то у него Мишка. «Война немцам», — сказал Вовка (ну не сказал, а на песке написал). Может, и врет он. Скорее всего, «ВН» — Вовка и Надя. Недаром, как увидит он эту девчонку, глаза у него сразу сахарными делаются.

Губастый Алешка, тот без хитростей. Взял и вырезал на ложке одну только звезду. А у него… А что нарисует Мишка? Он еще подумает.

Мишка представил, как он проведет волнистую борозду на ложке, повертел ее — куда же спрятать? — и сунул за пазуху. Там не потеряется. И то ли от глаз старого Яценки, полных солнцем, то ли от теплой ложки потеплело в груди у него.

Вспомнив, зачем он пришел, Мишка повернулся и молча поспешил к землянке.

Не спросив ни у кого разрешения, он спустился по ступенькам, отодвинул щеколду и вошел в жилище. «Странный паренек. Может, к старухе пришел?» — удивленно подумал Яценко.

Еще больше удивил Мишка тетку Ульяну и Федору. Только они принялись за стирку, вывалив белье в корыто, как в землянку вошел пастушок.

После того как Яценки поправили свой погребок, сделали еще два окна и перебрали печь, землянка стала как будто шире и светлее, можно было в ней ходить не пригибаясь. Но сейчас половину хаты заняла скамья с корытом, из котла клубился горячий пар, и от пара, белья, вспотевших женщин в землянке стало тесно. Федора рукой показала Мишке на стульчик в уголке, приглашая сесть. Но мальчишка точно и не заметил Федору и ее жестов — он стоял, молча смотря на печь. В его угасших глазах, всегда сонливых, медленно разгоралось какое-то удивительное любопытство.

Казалось, Мишка смотрел не только глазами, но и всем своим сморщенным лицом. Он глядел на разрисованную печь, где сидели на цветах красные петухи, а женщины оставили работу и тоже молчаливо смотрели на парнишку.

— Может, он есть хочет?

— Кто его знает… Может, есть, а может, замерз. Пускай залазит на печку, — переговаривались женщины.

Но мальчонка или не понял их, или постеснялся — не брал еду, не хотел греться, стоял и смотрел. И таким зеленым, таким худеньким, исстрадавшимся был он, как будто его только что сняли с креста. Шея точно соломинка, плечи острые — на чем только рубашка держится?

— Мам, — говорит Федора, — давай рубашку его выстираем, а то она вся прокисла.

А Мишка не хочет снимать. Точно замер на месте. Осмотрев печь, он сосредоточенно стал рассматривать стены, узоры в красном углу. И было в его мертвенно-бледном лице, в его взгляде что-то невысказанное, глубоко затаенное, значительное. Старой Ульяне жутковато стало от Мишкиного взгляда.

— Господи, и чего он так смотрит?

А Мишка рассмотрел стены и ушел. Молча появился, молча и исчез, не сказав ни «здравствуйте», ни «будьте здоровы».

Он ушел, а женщины так и замерли над котлом. Испуганно уставились друг на друга.

— У меня и душа онемела, — сказала Ульяна. — Ты знаешь, дочка, он за кем-то приходил. Хотя бы с Иваном на войне ничего не случилось.

И мать вспомнила, как в село наведался нищий, какой-то немой, заглянул к одной солдатке, к другой и, ничего не сказав, пошаркал своей дорогой. И тут — похоронные…

Притихли, загрустили женщины. Руки опустились — не до стирки.

А Мишка тем временем неторопливо шел по селу. Он и представить себе не мог, как напугал добрую старую Ульяну, которая так хорошо разбиралась в травах, в человеческих болезнях, во всяких приметах. Его мысли были заняты совсем другим.

За селом жгли прошлогодний бурьян, к небу тянулись голубые стволы дымов, вырастали фантастические деревья, на их ветках — Мишка это хорошо видел — появлялись красные петухи, свисали к земле легкие прозрачные кружева. В небе оживали рисунки, которыми он любовался