Голос крови - Зоэ Бек

– Я вовсе не думаю, что вы сумасшедшая.

– Да что вы? Неужели?

– Я расскажу вам, что могло произойти на самом деле.

– Говорите, я сгораю от любопытства. Так игра в гипотезы уже началась?

– Сию минуту, с вашего позволения. Я представляю себе следующую картину. Каждая мать так знает свое дитя, как никто другой на свете. Она видит его каждый день сутки напролет. Ее не обманешь, она замечает в малютке любое, самое незначительное изменение, даже такое крошечное, которое никогда не бросилось бы в глаза постороннему человеку. На некоторое время мать разлучили с младенцем по медицинским показаниям. Через неделю она снова увидела свое дитя и поняла – ребенок изменился.

– Потому что это не ее ребенок, – бросила в ответ Карла.

– Нет. Погодите. У ребенка такой недуг, первые признаки которого начинают проявляться в шестимесячном возрасте. На этом этапе изменения настолько слабо выражены, что постороннему человеку их не заметить, но для матери они совершенно отчетливы. Мать пугается этих изменений. Она инстинктивно чувствует: мой ребенок болен. Инстинкт подсказывает ей еще кое-что, и я заранее хочу заметить, что человеческая природа очень жестока, хотим мы это признавать или нет. Итак, инстинкт подсказывает ей: «Я не хочу такого больного ребенка. Я хочу здорового ребенка». А человеческий разум придает этому другую форму: «Этот ребенок не моя дочь».

Карла глядела на доктора во все глаза, не веря своим ушам. Ей потребовалось время, чтобы найти подходящие слова для того, что она сейчас чувствовала.

– Из нас двоих сумасшедший – вы, – произнесла она наконец. – Разве я стала бы на всех углах кричать, что ребенок не мой, только потому, что он болен? Какая дикая нелепость.

– Разум иногда способен сыграть с нами злую шутку. Порой мы бываем в чем-то твердо убеждены, потому что хотим в это верить.

– Вы сошли с ума. Оставьте меня в покое! Уходите!

Он успокаивающе помахал поднятыми руками:

– Госпожа Арним! Как я сказал, это всего лишь гипотетическое предположение. Мы, то есть мой коллега-психиатр и я, были бы очень рады, если бы вы хоть на минуточку согласились допустить такую возможность. Попробуйте мысленно еще раз ее проиграть и дайте мне знать, что вы…

– Уходите! Не думаю, что еще когда-нибудь к вам обращусь. Мы найдем для Флисс другого врача. Уходите!

На минуту в библиотеке воцарилось молчание. Оба замерли, затаив дыхание. Наконец доктор Бартоломей встал и, не говоря ни слова, ушел.

Некоторое время Карла еще сидела, уставив взгляд на противоположную стену, занятую книжными полками. Солнечные лучи, проникая сквозь оголенные ветви яблони, играли на мягком красном персидском ковре. В столбе света плясали пылинки. Внезапно ей показалось, что время остановилось, пляска пылинок замедлилась и замерла, ветви яблони перестали покачиваться на ветру. Огромным усилием воли Карла приподняла руку и, приложив ладонь к шее, почувствовала, как пульсирует в артерии кровь. Все вокруг вновь ожило.

В библиотеке были ее владения, здесь находился ее рабочий кабинет. Комната была битком набита книгами по искусству, художественными альбомами и литературой. Бесчисленные книги были привезены ее родителями еще из Америки, где родилась Карла. Ничто не напоминало здесь о Фредерике. У него были свои владения – музыкальная комната на третьем этаже, скорее даже не комната, а ателье, они специально перестроили это помещение для рояля, чтобы здесь была правильная акустика, а из окон во всю стену лился бы свет на ноты и клавиатуру. Приезжая с гастролей, Фредерик наполнял музыкой весь дом, тогда как Карла удалялась в библиотеку, где ей никто не мешал и откуда никогда не доносилось ни звука. Может быть, в этом крылась ее проблема. В том, что Карла была слишком тихой.

То, что рассказал доктор Бартоломей, не явилось для нее открытием. Но это не могло, не должно было быть правдой. Что, если правда на его стороне? Если она отгораживается от этого ребенка, потому что душой не соглашается принять тот факт, что родила больное дитя? Это значило бы, что она в самом деле сумасшедшая, не способная различать желаемое и действительное. Это значило бы, что несчастный больной ребенок, к которому она не могла вызвать в себе других чувств, кроме сострадания, ее дочь. Это значило бы, что она внутренне давно отказалась от Фелиситы.

Этого не может и не должно быть!

Три часа на машине – и он снова после долгого «радиомолчания» встретится со своей семьей. Бен решил не ехать по А1, которая шла вдоль морского берега. В ближайшие дни он и без того успеет наглядеться на Северное море. К тому же он любил другую дорогу, которая вела вдоль холмов Ламмермур, потом за Джедбургом, после английской границы пролегала через Нортумберлендский национальный парк – места изумительной красоты как в солнечную, так и в дождливую погоду. Он любил приграничье, ему нравилась амбивалентность этой области. Юг Шотландии, по понятиям шотландских горцев, почти что Англия, северо-восток Англии с его своеобразными диалектами казался англичанам, жившим к югу от реки Халл, почти что варварской Шотландией. Нортумбрия, как некогда называлась эта область, простиралась в самой широкой части от Шеффилда до Эдинбурга. За этими пределами она всегда была пограничьем. Бен миновал щит, информирующий водителей об англо-шотландской границе, а еще через час он будет проезжать Адрианов вал, двести лет служивший северной границей Римской империи на территории Британии, пока Антоний не попытался подчинить низинную Шотландию. Дальше попытки дело не пошло.

Бен сам не знал, к кому себя причислять. Из родных мест он всегда стремился уехать, а между тем жил не так уж и далеко. Университет, в котором он учился, располагался слишком близко к его городку, чтобы Бен мог с юных лет порвать все узы, а теперь он жил в самом английском городе Шотландии. Когда его спрашивали, откуда он приехал, – а такой вопрос возникал часто оттого, что он выработал у себя совершенно нейтральный акцент, по которому невозможно было сделать какой-либо однозначный вывод, – он с неопределенной улыбкой отвечал: «Я из здешних краев». По говору его нельзя было отнести к рабочему классу, из которого он на самом деле вышел, в то же время его речь была не настолько «понтовой», как у некоторых его одноклассников, которые сознательно работали над своим языком, чтобы тот не выдавал их происхождения. Его речь была просто нейтральной, какую не отнесешь ни туда, ни сюда. Амбивалентной.

Он позвонил родителям и коротко сообщил, что приедет и должен ненадолго у них остановиться, пока не подыщет себе комнату. Трубку взяла его мать. Она разговаривала с ним так, словно между ними никогда и не было периода ледяного молчания. Она была такая же, как всегда: прямолинейная и думающая только об утилитарных вещах. Каким бельем тебе застелить кровать – теплым? Тебя ждать к обеду? Что ты хочешь на обед?