Мы сгорели, Нотр-Дам - Иван Чекалов

Хаим испуганно встал и спрятал сумку за спиной.

– Не трогай ее! Она – моя. Не подходи!

Дьявол расхохотался и, отряхнувшись, тоже встал.

– Не собираюсь я ее у тебя забирать. Я вообще существо милосердное. Ты ошибался, когда говорил, что я не знаю, что такое любовь. Побольше твоего, Веркюлен, знаю. Любовь выдумал не Бог, зачем этому старому дураку любовь. А вот Дьяволу она жизненно необходима. Как воздух!

– Но зачем тогда, – Хаим втянул воздух, – зачем ты каждый раз…

Вдалеке послышался грохот. Через секунду кто-то громко выругался по-немецки. Дьявол подмигнул Хаиму.

– Старина Баал вспоминает молодость. Пойдем скорее, посмотрим, что там у него стряслось.

И они поспешили вперед.

– Хаим…

– Да, Эльза?

– Я чувствую что-то странное… Как будто я – не я. Выпусти меня, Хаим, пожалуйста, посмотри на меня. Я боюсь… Мне кажется, что я меняюсь. Прошу тебя, Хаим, выпусти меня на свет. Он не узнает, всего на несколько секунд…

– Хватит! Прекрати! Ты должна спать, Эльза, еще не время! Прости… Прости. Я люблю тебя. Спи.

Ночь покрывала Париж, но никто не спал. Гудели машины, мобильники разрывались от звонков. Все окна были распахнуты в ту ночь. Что-то было в воздухе, из-за чего все точно знали, для чего им нужно жить. Все было ясно, просто и понятно. Мысли витали в Нотр-Даме, поддерживали его, не давали ему разрушиться совсем. Пламя, отражаясь в розетке окна, бросало тень на три портала, искры падали со свинцовой крыши на статуи и барельефы, огонь охватывал все больше пространства. Уже давно обрушился шпиль, давно исчезли деревянные леса – огонь уже не бешено накидывался на все подряд, как в первые часы пожара, а планомерно разрушал остатки. Соборная площадь была оцеплена – работали пожарные отряды. Вода текла из шлангов по древним кирпичам Собора, капая на головы ветхозаветных царей, заливая пропитавшиеся гарью балюстрады и аркады, блестящие оранжевым цветом витражи. За оцеплением молились люди. Почти все стояли на коленях – не было видно отдельных людей. Они сливались с ночью, треском пламени и шипением воды, они сливались друг с другом – и порой казалось, что все в эти минуты слитно, нераздельно.

На крыше Нотр-Дама, друг напротив друга, сидели двое – Дьявол и художник Хаим Веркюлен. Чудом сохранившийся от огня уголок, который нашел Дьявол, как будто ждал их прихода. Рядом были заботливо приготовлены два стула. Вокруг все было объято пламенем, но Хаим чувствовал чудовищный холод. Перед ним стоял мольберт, в руках он держал палитру и кисть: Хаим медленно рисовал портрет Дьявола. Тот сидел напротив, положив ногу на ногу, и улыбался.

– Вот мы и тут, Веркюлен. Вот и Собор… Дошли.

Хаим промолчал.

– Подводя итоги – ты стал тем, кем хотел стать. Ты писал великие картины, тебя признали в жизни… Не всем так везет! Тебе чего-то не хватало?..

– Не дергайся, пожалуйста, – сосредоточенно пробормотал Хаим.

– Ах, извини! Знаю, что перед смертью не надышишься, а вот все равно каждый раз хочется про все расспросить. – Дьявол вздохнул. – Прости мне это любопытство. Мой самый первый, извечный грех! Я ведь ни разу не был при смерти, ты представляешь?.. Но вернемся к тебе, Веркюлен. Тебе, значит, не хватало любви? Я нисколько не злорадствую, ты не подумай, мне действительно интересно. Расскажи, что с тобой было все эти годы?

Хаим опустил кисть и взглянул Дьяволу в глаза.

– Зачем ты это делаешь? – тихо спросил он. – Ты и так все знаешь. Зачем ты меня мучаешь?

– Так ведь не знаю же! Черт возьми, правда ведь не знаю!

Часть крыши чуть левее Хаима обвалилась и гулко ударилась о трансепт Собора. Внизу виднелась одинокая фигура – прекрасного светлого мужчины, грустно спрятавшего лицо в ладони. Казалось, он не замечает Хаима. Не отрывая взгляда от полуразрушенных скамей Собора, он медленно начал:

– Ты и так отнял у меня все. Ты мешал мне на каждом шагу. Да, знаю, был уговор – не любить, никого не любить, – но ты не дал мне ничего. Я отказался от женщины, отказался от семьи, ты не дал мне даже ребенка. – Хаим поднял глаза на удивленного Дьявола. – Что же ты хочешь? Чтобы я был тебе благодарен? За что? За эти картинки? – Хаим брезгливо ткнул кистью в мольберт. – Да пропади оно все пропадом! Не нужны мне они! Мне были нужны только люди! А ты их у меня забрал.

– Помилуй, Веркюлен, – Дьявол прищурился, – но я ведь не следил за тобой. Я ничего не делал. Ты был сам по себе.

– Не обманывай меня.

– Я тебе уже говорил – я никогда не лгу. Я был занят. Неужели ты думаешь, что у меня хватило бы времени следить за каждым из вас? Ты был один, Векрюлен. Я тебя не трогал. Ты был совершенно один.

Хаим не сразу стал затворником. После «Собора» ему нравилось посещать торжественные банкеты, презентации книг, открывать выставки и общаться с эстетами и знатоками. Тогда он жил полной жизнью: кутил, играл в карты, много смеялся, ходил в театр и кино. Тогда же он влюбился. Это была молодая девушка, студентка, – она училась третий год и пришла с курсом смотреть выставку Хаима. По натуре он был тихим человеком – и не выносил малейший шум. Студенты же, как известно, самая шумная братия из всех, поэтому, только заметив их, он поспешил удалиться в другой зал. Дождавшись, когда они перейдут дальше, Хаим вернулся – и увидел девушку. Она стояла напротив маленькой картины, называвшейся «Ноктюрн», – это и был шопеновский по настроению ноктюрн, то есть трехчастная зарисовка о любви: триптих, части которого были разделены между собой вертикальными колоннами дворца – в крайней левой части из дворца выбегала тень мужчины; в крайней правой – тень женщины; в центре же стояли две запертые двери – и вид этих дверей намекал зрителю, что тени никогда друг с другом не сойдутся. Эта картина не пользовалась особенной популярностью – изредка напротив нее останавливались китайцы (которые, впрочем, останавливались напротив вообще всего), иногда скучающие дети, но в основном ее пробегали глазами, чтобы вернуться к «Собору» – громадине, висевшей в том же зале. Хаим написал «Ноктюрн» еще до сделки – еще до Парижа, у себя в деревне. Дворцы он знал по фотоснимкам, влюбленных чувствовал нутром.

Он подошел к девушке и с ней заговорил. Она представилась Эльзой. Он – Хаимом. Она сказала, что прекрасно знает, как его зовут. Он в нее влюбился. С тех пор Хаим не расставался с Эльзой. Он бросил картины, перестал бывать на банкетах, а все деньги тратил на подарки Эльзе. Со временем он стал ревновать ее к другим; каждый встречный вызывал в нем беспокойство. Тогда Хаим предложил Эльзе съехаться – и они поселились в древнем особняке. Но ревность не ушла. Более того, если раньше претензии Хаима относились только к людям, то теперь они стали шире – Хаим ревновал Эльзу к погоде, птицам; к местам, где она бывала без него; ко всему, что ее могло увидеть. И он перестал выпускать Эльзу. Она обвиняла Хаима, что тот ее не любит, – а потом вдруг утихла. Хаим наконец смог свободно выдохнуть.