Мы сгорели, Нотр-Дам - Иван Чекалов

– Ты разве все еще здесь? Я думал, ты уже все…

– Держи карман шире!

– Господи, спаси и… Бассейн, чуешь? Расту! Больше становлюсь, выше! И воды больше! Господи помилуй, Господи…

– Я просто хочу людей, Дворец. Зачем мне твоя вода. У меня своей полно.

– Человек – ну что человек, есть он и нет его. А раз он тебе так нужен – бери на здоровье. Напомни наконец о себе. Бассейн, о тебе же забыли. Ну кто о тебе помнит? Все эти школьники, которые приходили к тебе, молились на тебя, – они же и сейчас ходят мимо каждый день. Они забыли, Бассейн.

– А вода-то как поможет?

– Так ты ее выпусти. Напомни о себе!

– Господи милостивый, именем Иисуса Христа и силою Духа Святого спаси, сохрани и помилуй меня, раба Божьего.

– А тебя они помнят?

– О, меня они помнят прекрасно. Я ведь не здание, Бассейн. Меня же почему не достроили? Я у людей в головах, я уже там! Знаешь, где статуя Ленина? Думаешь где-то во мне? Нет! Она во всех этих дорогах, во всех их словах, она везде, Бассейн! Она даже в тебе. Меня боятся, помнят… Меня любят.

– А меня не любят.

– Они о тебе забыли! О Нотр-Даме тоже забыли! Смотри на него сейчас, когда он в огне! Все вдруг вспомнили! Достаточно одной искры, Бассейн. Открой ворота, Храм. Пускай придет вода.

– Сними с меня порчу, сглаз и боль телесную навсегда… Бассейн, я так высоко! Я никогда не был так высоко! Вся вода – если пустить, то она затопит все, совсем-совсем все, Бассейн…

– Дворец, я тоже хочу… Чтобы детки снова. Но я не хочу, чтобы было больно… Хоть кому-нибудь. Не хочу, Дворец. Я хочу любовь.

– Будет, Бассейн. Все будет. И любовь, и детки. Главное напомнить. Ты хочешь снова видеть свет? Людей? Ты чувствуешь свою вышку, с которой ныряли особенно отчаянные? Помнишь, как зимой от тебя шел пар – белый, густой? Знаешь, над кем он сейчас? Над Нотр-Дамом! Ты чувствуешь детей, Бассейн?

– Чувствую, Дворец!

– Знаю, знаю! Дай почувствовать другим. Поделись огнем. Открой ворота, Храм. Выпусти любовь.

– Господи милостивый, изгони беса из меня, раба Божьего. Открывать, Бассейн? Я очень боюсь, там же ходят! Люди ходят… Потопит же их!

– Как там заканчивается, Дворец, помнишь?

– Говори «раба Божьего» и не прогадаешь. Там всегда так. И аминь в конце.

– Ага, вот-вот… Божьего… Открывай, Храм. Пускай придет вода. И аминь… В конце.

Вальжан Шуи проснулся от того, что рухнул с постели. Было уже светло. На улице шумело кафе, и до третьего этажа отеля, где жил Вальжан, долетали обрывки каламбуров об инвалидах в Доме инвалидов.

Голова Вальжана разрывалась от похмелья; его тошнило. В номере было холодно – накануне, перед тем как отключиться, Вальжан открыл настежь окно и прокричал в ночной Париж что-то нецензурное на китайском языке. Париж тогда ответил ему автомобильными гудками. Вальжан понятия не имел, сколько было времени – по ощущениям, он пролежал в отключке не одну неделю. Он собрался с силами и, цепляясь за кровать, пополз в ванную.

Задумчиво постояв пару минут над унитазом, Вальжан дотянулся до крана и умылся холодной водой. Голову как будто отпустило. В зеркале над раковиной Вальжан показался себе кем-то чужим. Он попробовал широко раскрыть глаза. В школе у Вальжана было прозвище – Лягушка. Одноклассники, однажды увидев его маму и прознав, откуда она родом, стали ежедневно поджидать Вальжана после уроков, чтобы объяснить ему, где у земноводных находятся лопатки, а где ребра, и как это все связано с болевыми точками и местом, где зимуют раки. Правда, не все к нему так относились – был же у них в классе Тао, маленький, очень худой мальчик, все время что-нибудь читавший и вечно на кого-то обиженный; его в классе тоже недолюбливали. Тао всегда говорил шепотом, даже когда рядом никого не было, и Вальжану приходилось наклоняться прямо к его рту, чтобы хоть что-то услышать. Всех, кроме себя и Вальжана, Тао называл Калибанами – Вальжан не понимал, что это значит, но, предчувствуя возможные тирады, соглашался с ним и даже добавлял, что они не просто Калибаны, а к тому же еще и тупые Калибаны. Тао в ответ обычно удовлетворенно хмыкал.

Вальжан вышел из ванной. Его номер был двухцветным: так, ламинат, пахнущий отчего-то дешевым коньяком (Вальжан подозревал, что это как-то связано со вчерашней ночью, но не захотел углубляться в эту мысль), был черным, а скомканные простыни – красными. Еще в номере был небольшой черный столик, черный стул и черный телевизор – и то, что все эти предметы мебели находились в одном углу, в непосредственной близости от черной же стены, заметно нарушало паритет, оставив красному лишь одну стену за кроватью. Вальжан подошел к окну, отдернул красную штору и, облокотившись на подоконник, взглянул на улицу. В кафе напротив пожилая пара уплетала круассаны (к горлу Вальжана снова подступила тошнота) и над чем-то смеялась. Рядом сидел чернокожий молодой человек, увлеченно говоривший по телефону; когда он расплатился и встал, Вальжан заметил, что вместо левой ноги у него протез. Вальжан перевел взгляд на дорогу и решил сосчитать желтые машины. Желтых машин на дороге не оказалось, но зато подряд проехали три красные, причем одна остановилась у жилого дома; другая, ехавшая позади первой, ей просигналила (улица была небольшая) и, медленно объехав ее, остановилась у магазина с вывеской «Correspondances inévitables dans le texte»; а третья оказалась пожарной и не переставала гудеть об этом прохожим, пока окончательно не скрылась в глубине улицы. Вальжан проследил за мигалкой, зевнул и снова посмотрел на магазин. Кроме надписи, на вывеске были изображены китайский замок и иероглиф. Вальжан вспомнил, как в детстве, лет в шесть, папа водил его на старую площадь Ушаньгуанчан. Вальжану было скучно, ему хотелось в парк, поиграть с ребятами, а папа все равно потащил его на старую площадь Ушаньгуанчан, а оттуда в музей-аптеку Хуциньюйтан, которая походила на дворец, а внутри была то ли музеем, то ли аптекой, но ничего интересного для ребенка шести лет там точно не могло быть. Им устроили экскурсию, и она была очень скучная, а когда Вальжан высказал это папе, папа ему хитро подмигнул, а сам стал пялиться на девушку-экскурсовода, а потом позвонила мама и что-то долго кричала в трубку, и они пошли домой, а дома оказалось, что уже очень поздно и что пялиться на девушек-экскурсоводов очень нехорошо, потому что папа маме жизнь испортил, да еще и на глазах у ребенка продолжает портить, и даже будто бы ему это нравится. Потому что он паразит. Вальжан задернул штору и стал одеваться.

В карманах джинсов обнаружились телефон и горстка монет. Вальжан разблокировал телефон, на нем высветилось время: 14:57. Мысленно поаплодировав своим фазам быстрого и медленного сна, давшим ему выспаться и худо-бедно, но прийти в себя, Вальжан сосчитал мелочь. Осталось всего двенадцать евро. Когда он рассовывал деньги обратно по карманам, монетка в один евро выпала, звонко отскочила от ламината и укатилась под кровать. Вальжан выругался, надел кожаную сумку, покопался в ней в поисках кошелька (впрочем, без особого энтузиазма – он и так знал, что потерял его вчера ночью где-то по дороге от такси до отеля) и, так и не найдя его, выудил карту Парижа. За неделю Вальжан так и не успел побывать в Нотр-Даме – он специально откладывал поход туда до самого конца поездки. Идти от двадцатого аррондисмана до острова Сите было порядочно, тем более в три часа дня и на голодный желудок, но по пути можно было заглянуть и на Пер-Лашез, и в центр Жоржа Помпиду, так что Вальжан решился. Похмелье, ретировавшееся после холодной воды, вернулось. Он достал из сумки термос и сделал первые два глотка «Мальбека» 1997 года, который хранил вот уже одиннадцать лет. В нос ударило уксусом – вино было очень кислым. Вальжан поправил кожаную лямку на плече и вышел на улицу.