Мы сгорели, Нотр-Дам - Иван Чекалов

– В тебя?

– В бледную копию.

Они пожали руки.

– Только вот что, – прибавил Дьявол. – Я уже упоминал, у меня потом встреча… Тебе не составит труда нарисовать… Извини покорно, написать меня не здесь, а где я скажу? Тот, к кому я иду, не любит ждать.

– Где?

– В Нотр-Даме. – Дьявол улыбнулся.

– И это я еще романтик. Любишь параллели? К тому же разве он не закрыт?.. – растерянно прибавил Хаим. – Уже поздно.

– Неужели ты и этого не знаешь! – Дьявол рассмеялся. – Sancta simplicitas![5] Он в огне, Веркюлен, горит Собор наш ненаглядный! Твоя картина воплотилась в жизнь самым буквальным образом… А про закрыт – это не беда. Крыша в моем полном распоряжении, было бы желание. Горгульи давно переметнулись на сторону теней.

В глубине ночного Парижа, когда люди молились за здоровье Нотр-Дама, когда никто не спал, а парижане вдруг стали единым целым, двое, Хаим и Дьявол, собирались на крышу горящего Собора.

Хаим переоделся в куртку и подошел к мольберту в центре мастерской. Аккуратно сняв с него тряпку, он положил холст в черную сумку для картин. Дьявол успел заметить глаза девушки, изображенной на портрете. Он видел их очень часто – это были глаза, смотревшие на жизнь со стороны смерти; глаза, в которых остались только любовь и безмятежность; в которых мешалось все человеческое и неземное – Эльза смотрела на Дьявола глазами мертвеца. Хаим встал перед Дьяволом и в ответ на его удивленный взгляд бросил:

– На всякий случай.

Хаим не любил возвращаться к однажды уже написанному, но «Собор» преследовал его всю жизнь. Эта картина снилась ему в кошмарах, виделась в книгах, в сценах фильмов. До сделки он ценил Собор, но много выше ставил Сакре-Кер с его нежным характером, легкой мозаикой, широкой лестницей. Это была его церковь; однажды он даже заметил выбитое на ней имя «Мария» – имя, принадлежавшее его матери. Он действительно любил эту базилику – и втайне часто рисовал ее в своем блокноте. До сделки Хаим много любил. Он любил родителей, от которых уехал в Париж учиться рисовать, любил девушек и немногочисленных друзей. Хаим Веркюлен очень любил жить. Но было то, что он любил больше всего другого, то, ради чего он был готов все это бросить, бросить даже саму жизнь, – ведь все это ничего не стоило в сравнении с искусством.

С детства он рисовал. Сначала это были простенькие пейзажи – картины, по мере того как Хаим рос, обраставшие деталями, внутренней сложностью и красотой. Позже он перешел на натюрморты, которые, впрочем, его надолго не заинтересовали. Затем он стал писать портреты, чем настолько восхитил всех жителей деревни, что они собрали деньги на поездку молодого гения в Париж, где он должен был научиться профессионально рисовать. Но здесь Хаим довольно быстро понял, что гений в маленькой еврейской деревушке совсем не то же самое, что парижский гений. Его давили, над ним смеялись, его отказывались выставлять. В Академии, куда он пытался поступить, сказали, что таланта у Хаима с гулькин нос и что такая мазня может понравиться разве что клошарам. Деньги заканчивались, так же как душевные силы; идей не осталось, не осталось и воли к жизни. Хаим купил револьвер и никуда без него не выходил; пару раз неудачно попытавшись пустить оружие в ход, в конце концов он заперся в своей квартире, наставил дуло на висок и даже зажмурился – как вдруг в дверь постучали. Вошедший представился Дьяволом, сказал, что восхищается талантом Хаима и готов предложить ему сделку – раз уж он и так близок к его царству. В обмен на гениальность и признание Дьявол потребовал от художника любовь. Все человеческое, сказал он, чуждо великому художнику; любовь же надо вырвать с корнем и больше о ней не вспоминать. Только так может родиться гений.

И Хаим согласился. За грандиозную силу «Собора» Дьявол забрал Сакре-Кер – и больше Хаиму не хотелось возвращаться в базилику на Монмартре. За мировое признание – девушку, в которую он был влюблен, и родителей, которые скончались почти что в один день. За место в истории – ребенка. Теперь вместо всех привязанностей у Хаима был один Собор. Целые дни его заполнялись мыслями о Нотр-Даме, но зайти туда он не решался – всякий раз его что-то останавливало, какое-то внутреннее отторжение. И Хаим заперся – больше ничего не оставалось; во внешнем мире художника никто не ждал.

– Но почему день? Почему всего день, Хаим? Ты мог попросить у него неделю, месяц… Почему так мало?

– Месяца все равно не хватит, а я чувствую, что в этот день что-то случится. После него останемся только мы.

– Только мы?

– Да, Эльза.

– Без него? Только я и ты, Хаим? Иногда мне кажется, что он здесь, что он нас слышит… Выпусти меня! Я хочу посмотреть на солнце, меня убивают эти стены, я выучила их наизусть… Я умру, Хаим!

– Не бойся. Скоро будем только ты и я. Спи. Все будет хорошо. Я люблю тебя. Мы будем вместе.

Дойдя до перекрестка и раздраженно взглянув на часы, Дьявол воскликнул:

– Так мы ничего не успеем! Веркюлен, нам нужен транспорт.

– Я могу взять такси.

Дьявол фыркнул.

– Еще чего. Были бы кэбы, да у вас не принято… – Дьявол хитро улыбнулся. – Идея! Веркюлен, слышал ли ты когда-нибудь про парижские катакомбы? У меня есть один боевой товарищ, он нас вмиг проведет по ним до самого Собора! А теперь, будь добр, заложи уши.

– Что?

– Заложи уши, Веркюлен, или ты уже оглох? Я буду свистеть.

Хаим послушно закрыл уши указательными пальцами и в тот же миг вздрогнул. Послышался такой ужасный рев, какой бывает при взлете самолета, – рев гудящего мотора. С озера в близлежащем парке, гогоча, слетела стая уток; припаркованный рядом автобус засигналил, а стекло в магазине с вывеской: «Correspondances inévitables dans le texte»[6], с китайским замком и иероглифом, лопнуло и рассыпалось по мостовой. Дьявол стоял, сложив губы трубочкой и забрав руки за спину.

Вдруг он перестал свистеть. Погасли фонари – и Хаим, немного оклемавшийся от громового свиста, различил на небе звезды. Он подумал об Эльзе, лежащей в сумке, и улыбнулся. Когда она была близко, Хаим чувствовал себя спокойно.

Вдалеке показалась медленно бредущая в их сторону фигура. Чем ближе она становилась, тем лучше было видно заросшее лицо, босые ступни и лохмотья на груди.

– А вот и товарищ. Но, Веркюлен, – Дьявол строго посмотрел на художника, – ни в коем случае не подавай виду, что от него отвратительно пахнет. Ему только дай повод. Понял?

Когда к ним приблизился клошар, Хаим почувствовал такую смесь отвратительных запахов, какой не слышал никогда в жизни. В ней были рыбьи головы и мусорные свалки, ночлежки и сероводород. Как тонко чувствующий художник, Хаим испытывал потребность убежать; как воспитанный француз – непринужденно улыбнуться. Клошар был низкорослый и весь черный – то ли от рождения, то ли от налипшей к коже грязи. Под мышкой он держал табличку, на которой было написано: «Aidez-moi au nom de notre seigneur Jésus Christ. On m’a volé mon portefeuille, on m’a rendu un SDF sale. Donnez-moi 1,90 pour que je puisse rentrer à la maison et me laver»[7]. Сначала клошар поздоровался с Дьяволом, поклонившись ему в пояс (тот ответил сдержанным кивком), а затем обернулся к Хаиму и подал ему руку.