Кровь и золото - Энн Райс

– Твой замысел невыполним, – продолжил Мариус. –Ты понимал это еще тогда, когда оставил ее, чтобы укрыться во льдах. Однако тыи представить себе не можешь, насколько велико ее могущество. И поверь, сестраникогда не оставляет ее одну.

Торн не находил слов. Наконец он заговорил напряженнымшепотом:

– Почему я ненавижу ее за ту форму жизни, что она дала мне,если никогда не испытывал ненависти к своим смертным родителям?

Мариус кивнул и горько улыбнулся.

– Мудрый вопрос. Отринь надежду нанести ей удар. Забудь оцепях, которыми она сковала Лестата, если не хочешь ощутить их на себе.

Теперь закивал Торн.

– Но что это за цепи? – все так же напряженно и горькоспросил он. – И почему я так страстно желаю стать ее исполненным ненавистипленником? Неужели из стремления вновь и вновь демонстрировать свою ярость –каждую ночь, когда она будет приходить ко мне?

– Ты говоришь о цепях, сплетенных из ее рыжих волос? –спросил Мариус, слегка пожимая плечами. – Скрепленных сталью и еекровью? – Он задумался. – Да, скрепленных сталью, кровью и, бытьможет, золотом. Я их ни разу не видел. Только слышал о них. И знаю, чтоЛестата, несмотря на его бешеный гнев, те цепи держали крепко.

– Хочу узнать о них все, – заявил Торн. – Я долженее найти.

– Откажись от этой затеи, Торн, – попытался отговоритьего Мариус. – Я не могу отвести тебя к ней. А что будет, если она призоветтебя, как прежде, а после, увидев твою ненависть, уничтожит?

– Она знала о моей ненависти, когда я уходил, – сказалТорн.

– А почему ты ушел? – спросил Мариус. – Просто изревности к тем, кого я увидел в твоих мыслях?

– Один любимчик за другим. Я так жить не мог. Ты говоришь ожреце-друиде, превратившемся в того, кто пьет кровь. Я одного такого знаю. Егоимя Маэл – то самое, что упомянул и ты. Она приняла его в свой круг какжеланного любовника! Он принял Кровь давно, ему было что рассказать, а ейбольшего и не надо. Вот тогда я и отвернулся от нее. Вряд ли она вообщезаметила, как я отошел в тень. И едва ли моя ненависть ее задела.

Мариус внимательно слушал.

– Маэл... – негромко произнес наконец он. –Высокий, сухощавый, крупный нос с горбинкой, глубоко посаженные голубые глаза идлинные волосы – память о тех временах, когда он оказался пленником священнойрощи. Так выглядел Маэл, который увел у тебя прелестную Маарет?

– Да, – ответил Торн. Боль в груди отпустила. – Нестану отрицать, она была нежна со мной. Не скажу, что она меня бросила. Это яушел от нее на север. Это я возненавидел его за льстивые речи и заумныеистории.

– Не ищи с ней ссоры, – посоветовал Мариус. –Останься со мной. Со временем она узнает, что ты здесь, и, возможно, самапризовет тебя. Умоляю, прояви мудрость.

Торн снова кивнул, испытывая приблизительно такое жечувство, какое охватывает воина после завершения жестокой битвы. Он признался всвоем гневе – и тот исчез. А он, Торн, остался спокойно сидеть у огня: боевойнастрой пропал. Вот она, магия слов, подумал он.

Память открыла перед ним новую страницу. Шесть веков назад.Он в пещере, связанный, не имеющий возможности шевельнуть даже пальцем.Отблески дрожащего пламени слепят глаза. Она лежит рядом и, заглядывая ему вглаза, нашептывает какие-то слова. Он их не запомнил, поскольку слова этисоставляли лишь часть чего-то значительного, ужасного, неотвратимого, такого женепреодолимо мощного, как державшие его путы.

Но сейчас он может разорвать эти путы. Может избавиться отвоспоминаний и навсегда остаться здесь, в этой комнате. И смотреть на Мариуса.

Он вздохнул – медленно, тяжело.

– Давай продолжим, – попросил он. – Почему послегибели царицы и исчезновения близнецов ты не излил свой гнев на Лестата, почемуотказался от мести? Он же предал тебя! Навлек на всех несчастье!

– Потому что я все равно хотел его любить, – объяснилМариус, как будто нашел этот ответ давным-давно. – Я жаждал быть любимым исохранить за собой роль терпеливого и мудрого учителя. Гнев принес мне немалоболи. Гнев способен вызвать в ответ только презрение. Я не могу действовать подвлиянием гнева.

– Подожди-ка, – произнес Торн. – Повтори еще раз,что сейчас сказал.

– Гнев достоин только презрения, – повторилМариус. – Он всегда ставит в невыигрышное положение. Я стараюсь неподдаваться гневу. Это чувство мне чуждо.

Торн жестом попросил его помолчать, откинулся на спинкудивана и задумался. Он словно застыл под порывом ледяного ветра, хотя в очагепо-прежнему жарко пылал огонь.

– Гнев – проявление слабости... – прошептал Торн.

Такая мысль, похоже, никогда не приходила ему в голову. Гневи ярость казались ему чувствами почти идентичными. А ярость представляласьсродни неистовству Одина. Собираясь на битву, воины специально возбуждали ее всвоих душах. Впускали ее в сердца. Именно ярость разбудила Торна и заставилаего покинуть ледяную пещеру.

– Гнев – такое же свидетельство слабости, как истрах, – заметил Мариус. – Разве мы с тобой признаем страх?

– Нет, – ответил Торн. – Но ты говоришь о чем-тосильном, сжигающем тебя изнутри.

– Да, в моей душе есть ожесточение и боль, я живу водиночестве, но отказываюсь испить чашу гнева и предпочитаю молчание злобнымсловам. Тебя я нашел в северной стране, мы никогда прежде не встречались, ипотому я могу обнажить перед тобой душу.

– Да, конечно, – согласился Торн. – Проявленное поотношению ко мне гостеприимство дает тебе право рассказать что угодно. Обещаю,что никогда не предам твоего доверия. Ни в песнях, ни в разговоре с кем бы тони было. Ни за что на свете.

Голос Торна звучал все увереннее, ибо каждое сказанное словобыло искренним и шло от сердца.

– Скажи, а что стало с Лестатом? – спросил он. –Почему не слышно больше ни песен, ни саг в его исполнении?

– Ах да, саги... Пожалуй, именно так следует назвать то, чтоон сочинил о нашем народе. – Мариус улыбнулся, на этот раз едва ли невесело. – Его мучают ужасные раны, – объяснил он. – Лестатвстретился с ангелами – во всяком случае с теми, кто считает себятаковыми, – и побывал вместе с ними на Небесах и в преисподней.

– Ты в это веришь?

– Не знаю. Могу только сказать, что в то время, когда он,как утверждают эти существа, находился в их власти, в нашем мире его не было. Иеще: он принес с собой окровавленный плат с запечатленным на нем пылающим ликомХриста.