Олимп - Дэн Симмонс

– Заложенной три тысячи лет назад, – прибавил мужчина. – Да, но среди «старомодных» нет ни одного человека иудейского происхождения.

Маг пожал плечами.

– Безголовые твари не знали этого. Во времена Сейви все люди были евреями, следовательно… Войниксы ведь не слишком умны. Они заключили, что люди и есть евреи. Если А равняется В, а В равняется С, выходит, что А равняется С. Крит – остров, и Англия – остров, а значит…

– Крит и Англия – одно и то же, – закончил Харман. – Однако вирус Рубикона явился не из лабораторий Израиля.

– Ты совершенно прав, – кивнул Просперо. – На самом деле Рубикон стал единственным существенным вкладом исламского мира в науку всего остального мира за две тысячи лет беспросветного мрака.

– Одиннадцать миллиардов смертей. – Голос мужчины дрогнул. – Девяносто семь процентов населения были стёрты с лица Земли.

Маг снова пожал плечами.

– Война затянулась. Харман опять рассмеялся.

– И вирус добрался почти до всех, кроме тех людей, ради Уничтожения которых его создавали.

– Учёные Израиля накопили к тому времени богатый опыт нанотехнического манипулирования с генами, – промолвил старец. – Они поспешили обезопасить свой народ, пока не поздно.

– Могли бы поделиться спасительной технологией с другими, – вставил Харман.

– Они пытались. Увы, времени уже не было. Хватило только, чтобы… сохранить про запас ДНК вашего рода.

– А ведь Глобальный Халифат не изобретал способа странствовать во времени, – не слишком убеждённо, полувопросительно произнёс мужчина.

– Верно, – подтвердил маг. – Первый рабочий пузырь для подобных путешествий создал один француз…

– Анри Делакур, – пробормотал, припоминая, Харман.

– …чтобы вернуться в тысяча четыреста семьдесят восьмой год н.э. с целью подробно изучить весьма любопытную рукопись, приобретённую императором Священной Римской империи Рудольфом Вторым[63]в тысяча пятьсот восемьдесят шестом году, – без запинки продолжал Просперо. – Казалось бы: ничего страшного, быстрый и несложный прыжок в далёкое прошлое. Это сейчас нам известно, что манускрипт с его зашифрованным тайным языком, полный роскошных миниатюр с изображением неземных растений, звёздных систем и обнажённых людей, – сплошная мистификация. Доктору Делакурту и его родному городу пришлось расплатиться за эту поездку, когда чёрная дыра, которой команда пользовалась в качестве источника энергии, вырвалась за пределы защитного силового поля.

– И всё-таки французы вместе с Новым Европейским Союзом передали чертежи машины времени Халифату, – сказал Харман. – Зачем?

Просперо воздел морщинистые, опутанные синими венами руки, будто желая благословить собеседника.

– Члены Союза водили близкое знакомство с учёными Палестины.

– Интересно, – проговорил мужчина, – мог ли торговец редкими книгами Вилфрид Войнич[64], живший в начале двадцатого века, представить себе, что в его честь окрестят расу саморазмножающихся чудовищ?

– Мало кто из нас подозревает, какое наследие оставит после себя, – изрёк седовласый маг, по-прежнему не опуская воздетых дланей.– Мойра вздохнула.

– Может, закончите ваши странствия по мглистым долинам памяти?

Харман посмотрел на неё.

– А ты, грядущий Прометей, прикрыл бы хозяйство, хватит уже твоему красавцу на меня пялиться. Если это игра в гляделки, так он победил: я первая моргнула.

Мужчина покосился вниз и спешно запахнул свой халат, полы которого разъехались в самом начале беседы.

– Ближайший час вагон будет проезжать над Пиренеями, – продолжала дама. – Теперь, когда у Хармана в голове завелся не только градусник телесных утех, нам найдётся что обсудить и решить по дороге. Предлагаю: пусть наш Прометей идёт наверх, примет душ и оденется. Дедуля может пока вздремнуть. А я, так и быть, помою посуду.

Ахиллес размышляет, не слишком ли он погорячился, вынудив Зевса низвергнуть себя в глубочайшую и темнейшую бездну преисподнего мира. А ведь поначалу затея казалась такой остроумной…

Во-первых, здесь нельзя дышать. Теоретически квантовая сингулярность его погибели от руки Париса должна защищать Пелида от смерти, но не спасает от першения в горле, саднящего кашля и падения с высоты на раскалённый, точно вулканическая лава, чёрный валун, пока напоённая метаном атмосфера травит и разъедает лёгкие. С тем же успехом можно вдыхать кислоту.

Во-вторых, этот самый Тартар – прескверное место. Чудовищное давление – а оно в этих краях такое же, как на уровне двухсот футов ниже поверхности земного моря, – больно сжимает каждый дюйм человеческого тела. Жара нестерпимая. Простого смертного, хотя бы и героя вроде прославленных Диомеда и Одиссея, давно убило бы, но даже и полубог Ахиллес тяжко страдает. Кожа его покрылась багровыми и белыми нарывами, а на открытых участках вздуваются всё новые волдыри.

И наконец, в-третьих, мужеубийца ослеп и почти оглох. Смутные, всё проницающие отблески вулканов не дают возможности ясно смотреть, ибо красноватая мгла колеблется из-за невероятного давления и плотного облачного покрова, из-за густого дыма, который валит из неостывших кратеров, и беспрестанной завесы кислотного ливня. Спёртая, палящая атмосфера давит наушные перепонки героя, так что любые звуки представляются ему приглушёнными раскатами барабанов и многотонными шагами под стать свинцовым ударам внутри готовой расколоться черепной коробки.

Просунув руку под кожаные доспехи, Ахиллес проверяет, на месте ли крохотный механический маячок. Изобретение Гефеста слегка пульсирует. По крайней мере не треснуло под кошмарным давлением, от которого так страдают глаза и барабанные перепонки кратковечного смельчака.

Где-то среди адского мрака герою мерещатся громадные движущиеся тени, но даже самые яркие багровые вспышки не дают разглядеть, кто или что бродит рядом в ужасной ночи. Ясно одно: существа эти чересчур велики и странно сложены, чтобы оказаться людьми. Кем бы они ни были, пока что им нет никакого дела до человека.

Быстроногий Ахилл, сын Пелея, предводитель бесстрашных мирмидонцев и благороднейший из героев Троянской войны, полубог в испепеляющем гневе, лежит, раскинув конечности, ослепший и оглохший, на жарком пульсирующем камне и тратит последние силы на то, чтобы не задохнуться.

«А может, – думает он, – надо было придумать другой план, как одолеть Громовержца и воскресить мою милую?»

От одной лишь мысли о Пентесилее мужчина готов расплакаться, будто ребёнок. Впрочем, ребёнком-то он как раз и не лил слез. Ни разу. Мудрый Хирон учил его не поддаваться чувствам – не считая, конечно, злости, ярости, ревности, голода, жажды и полового влечения, столь важных в жизни воина, – но чтобы рыдать от любви? Услышав такое, благородный наставник разразился бы резким хохотом и как следует огрел бы юного питомца тяжёлым посохом. «Любовь – ещё одно название блуда», – сказал бы кентавр, а потом во второй раз хватил бы семилетнего Ахиллеса палкой по виску.