Давно закончилась осада... - Владислав Крапивин

— Если один раз не вышло, можно ведь попробовать снова.

— Это уже не будет считаться…

— Если то же самое условие, то не будет. А если задумка более серьезная… то есть суровая даже… тогда подействует.

— А какая суровая? — “Сурепкин” быстро вытер ладонями лицо. И смотрел нетерпеливо.

— Ну… например, мне рассказывала одна знакомая, она с Севера приехала. Там у них есть город Старотополь, а в нем церковь с якорями у двери. И все пацаны знают: если чего-то очень хочешь, надо сделать кораблик и поставить там перед образом Богородицы с Младенцем. Только прийти к нему надо до восхода, церковь открыта днем и ночью. Поставишь кораблик, зажжешь свечу и прошепчешь желание. А потом весь день, до заката, нельзя ни есть, ни пить, ни с кем разговаривать. И надо все время помнить, про что загадал…

— Этот Старотополь ого-го где… — со всхлипом вздохнул “Сурепкин”.

— Ну и что? У нас же тоже есть такая церковь, особенная. “Никола-на-Цепях”. В ней образ Николая Угодника с корабля “Святой Николай”. Корабль сгорел во время Первой осады, а икону спасли…

— К ней тоже надо ставить кораблик? Ох, жалко, я тот не взял. Но можно ведь другой, да?

— Там вообще не надо кораблика. И даже в церковь заходить не обязательно, тем более, что она обычно закрыта… — Оська говорил быстро, потому что чувствовал: желтый мальчишка буквально наливается надеждой. — Нужно только постоять у двери и подержаться за ручку. Там такие вот ручки, медные, старинные… И шепотом сказать желание… И не надо потом голодать и молчать, как в Старотополе, не обязательно это…

— Как-то слишком уж просто… — недоверчиво выдохнул “Сурепкин”.

— Не просто… — Оська поежился. — К церкви-то еще попасть надо. А она над бухтой, где Саламитские скалы. Там стометровый обрыв, и она как раз посреди обрыва, на площадке. А к площадке сверху цепи тянутся. И вот… надо по такой цепи.

— А другого пути, что ли, нет? — помолчав, прошептал “Сурепкин”.

— Есть, конечно. Только тогда желание не сбудется… Да про это все пацаны знают, хоть кого спроси…

— И они всегда исполняются… желания?

— Наверно, да. Мое, по крайней мере, исполнилось.

— Ух ты… А это здорово страшно спускаться по цепи? — “Сурепкин” не скрывал, что ему — страшно.

Оська вспомнил, подумал. Поежился опять.

— Ну… так. Средне…

— Значит, у тебя было большое желание? Раз ты полез…

— Было… Отцовское судно арестовали в Аргентине. За какие-то долги пароходства. Отец был старший помощник на этом теплоходе, на “Соловьевске”. Их задержали в Росарио-де-Санта-Фе, это порт на реке Парана, а мы сидим тут и ничего не знаем. Оказалось потом, что полиция там опечатала рацию и весь экипаж арестовала… Мама в слезах, Анка… ну, это наша родственница, она тоже. Ревут, когда вдвоем. А меня увидят — и улыбаются: “Ничего, ничего, не бойся, скоро все будет хорошо”. А чего уж там хорошего… — Оська снова зябко повел плечами. — Нету ничего хуже на свете, когда неизвестность… Ну, я пошел на обрыв… И полез…

— А желание? — нетерпеливо сказал “Сурепкин”.

— Пришел домой, ржавчину смыл, а мама говорит: “У нас радость, радиограмма от папы!”

— Значит, все хорошо?

— Ну… да. То есть их еще не отпустили, только капитан прилетел, чтобы здесь дела с долгами улаживать, а папа там остался за него. Но теперь-то у них на “Соловьевске” все в порядке, продукты есть, тюрьма больше не грозит. А то ведь сперва всех в тюрьму посадили, говорят: ”Есть сведения, что везете наркотики”. Потом оказалось, что это просто для испуга. Наш консул вмешался, всех вернули на судно…

Оська, рассказывая, все еще сидел на корточках. А желтый мальчишка уже стоял над ним — с высохшим лицом, танцующий от нетерпения.

— Пойдем! Покажешь, где эта церковь!.. Или надо обязательно до восхода?

— Да хоть когда можно. Только…

— Пойдем! — И он признался с неожиданным жаром: — Я понимаю, я не зря тебя встретил!

— Значит… очень большое желание? — неловко сказал Оська.

— Да! Не меньше, чем твое… Если хочешь, я расскажу!

Оська хотел. Но вспомнил еще одну примету.

— Сейчас не надо. Про желание лучше никому не говорить, пока не спустишься по Цепи.

— А далеко эта церковь?

— Если есть деньги, можно на автобусе. Минут двадцать.

— У меня есть!

Оська вручил пистолет встречному, обалдевшему от радости первокласснику.

— Держи! На память о чайных клиперах!

И они с “Сурепкиным” зашагали из парка.

На автобусе, что ходит от центра вокруг Большой бухты в Каменку, доехали до остановки “Гора Артура”. На самом деле гора была еще далеко, а здесь тянулась улица Матросских вдов — старая, односторонняя, с побеленными домиками среди кривых акаций.

От дороги до обрыва было шагов двести. Между улицей и обрывом лежал обширный пустырь. Кое-где торчали остатки бетонных дотов. Пространство сплошь покрывала уже высохшая до серости трава-мартынка. Высокая и твердая.

— Поищем тропинку? Или напрямик?

— Напрямик, — нервно сказал “Сурепкин”.

Затрещали ломкие стебли. Шипастые шарики хватались за штаны, за подолы рубашек, оставляли на коже белые царапины. “Сурепкин” иногда тихо ойкал, поджимал и почесывал ноги. Сразу видно, непривычный.

В мартынке шипел ветер. Не сильный, но какой-то неуютный.

В автобусной толчее Оська и “Сурепкин” молчали, а теперь молчать было неловко.

— Меня зовут Оська…

— Полное имя, значит, Осип, да?

— Нет. Оскар.

— Ух ты, — почему-то удивился “Сурепкин”. — А меня: Норик…

Странное было имя. Но Оське понравилось. Сразу. И он после этого никогда уже не думал о желтом мальчике: “Сурепкин”.

— А как полное?

— Не догадаешься?

— Не-а…

— Никто никогда не может догадаться. Полное имя — Норд… Отец захотел, чтобы так назвали. Он был геолог и весь такой… северный герой. И всегда у него на уме Нансен да Амундсен. Да Роберт Скотт… Ну и хотел, чтобы я был такой же. А я вот…

— Чего… вот? — Оська сбоку неловко глянул на Норика.

— Отец сказал один раз: “Какой человек может получиться из мальчишки, если он боится взять в руки безобидного ужа”…

— Подумаешь! — Оська сразу невзлюбил “героического” папашу. — Во-первых, любой мальчишка уже человек. А во-вторых, каждый человек чего-нибудь боится. Петр Первый боялся тараканов, это все знают… А я например… темноты боюсь, если дома один. И что теперь? Не жить на свете, что ли?