Избранное - Леонид Караханович Гурунц

доставлял мне тщеславной гордости и ошеломляющей радости одним своим ослепительным грифом, торчавшим из наружного кармана.

Я поспешил воспользоваться этим скрытым талантом и отправился на другой же день в город, в поисках какой-нибудь редакции. Мне нужно было заполучить бумагу, которая давала бы право побывать на любом заводе, предприятии, интервьюировать какую-нибудь знаменитость. И я был уверен: такая бумага у меня будет, не могут мне ее не дать. Я же — юнкор, умею писать, при этом позабыл о масштабах, спутав Москву с Баку, а молодежную газету с носовой платок с какой-нибудь столичной «полнометражной» газетой.

Бумаги, разумеется, мне не дали. Даже удивились моему предложению. Только в одной редакции — то был журнал «Говорит СССР» — круглолицая немолодая женщина небрежно, через плечо бросила мне:

— Никаких бумаг мы никому не даем. Тем более незнакомым людям. Нам пишут писатели, и они обходятся без наших рекомендаций.

Потерянный, ошеломленный неудачей, я вышел на улицу. Ночью ко мне снова вернулось самообладание. Меня вдруг осенило.

«Положим, ты уже был на заводе, самонадеянный норшенец, встретил человека, о котором собираешься писать, — лихорадочно думал я. — В чем же задержка! Развернись, покажи свои таланты».

Человек, которого я мысленно интервьюировал, был не кто иной, как тот мастер в Баку, у которого я когда-то учился токарному делу. И сразу мне стало легче. Я видел его водянистые глаза, залысину, толстые губы. Мастер был ко мне добр, как-то с особым вниманием смотрел на меня, готовый понять меня и помочь.

Но с мастером этим у меня были нелады. Он иногда посылал меня за водкой. Дознавшись об этом, меня однажды изобразили в стенной газете верхом на поллитровке летящим в цех. От стыда я не знал, куда девать глаза. Произошла ссора. Я перестал бегать за водкой, мастер затаил обиду. Но потом снова подружились. Он перестал пить.

Об этой размолвке с мастером я и написал рассказ.

На другой день я снова отправился в редакцию. Немолодая женщина с круглым лицом, как и тогда, не повернув головы ко мне, через плечо бросила:

— Отдайте в секретариат.

— А когда прийти за ответом? — решился спросить я.

— Через три дня, — сказала женщина, так и не взглянув на меня.

На улице было морозно. Чтобы хоть немного отогреть окоченевшие руки, я глубоко засунул их в карманы худого, довольно просторного пальто, в котором ходил еще в школу, купленного, должно быть, с расчетом на вырост, и зашагал по улице Тверской, ныне улица Горького, направляясь к себе. Было так весело на душе, что я почти не ощущал холода.

— Ну что ж, норшенец, — утешал я себя, — все пока идет как нельзя лучше. Рассказ твой та женщина с круглым лицом прочитает, он ей, конечно, понравится, не может не понравиться, ведь тебе нужны деньги, отвалит она за мое почтение, и ты выручишь Лену. — Рационная книжка стоила тридцать два рубля.

Эта мысль так мне пришлась по душе, что я почти явственно ощущал в руках желанные кредитки. Мне даже показалось, что та женщина за редакционным столом была ко мне очень добра, внимательна и, пообещав ответить через три дня, мило смотрела мне вслед. Милый взгляд придумал я и вполне верил в его реальность.

Всю обратную дорогу в общежитие я летел, словно на крыльях, не чувствуя ни холода, ни снега, забившегося мне за широкий, порыжевший от времени ворот пальто.

Я никогда не умел тратить деньги, никогда они у меня не водились, если не считать тех копеек, какие мне давала мать перед школой на покупку булки в буфете, а тут такая новость.

Через три дня разбогатею. Я даже придумал сумму, которую мне выложат за рассказ. Не то триста целковых, не то целых пятьсот.

С талонами рационной книжки тоже обращался как великий мот. Я их, можно сказать, не тратил, а просто истреблял, чего жалеть-то. Ведь через день-другой я могу приобрести не только Лене, но и себе новую книжку. Зачем поджиматься, если все это совершится вот-вот!

В условленный день я отправился за ответом. Женщина с круглым лицом на этот раз и в самом деле повернулась ко мне в анфас, улыбнулась приветливо и широко, сказала, что рассказ читали, он принят, поздравила меня с первенцем и никак не могла нарадоваться тому, что я написал хороший рассказ.

Поначалу мне было интересно слушать лестные слова в мой адрес, но потом мне стало скучно и тягостно. Ведь я не собирался стать писателем. Мне надо выручить Лену, до зарезу нужны деньги. А она как раз об этом ни слова. Зачем мне ее похвала, если на нее книжку не купишь? Лену не выручишь, не вызволишь из беды?

Выслушав все эти хорошие слова в честь первенца довольно кисло, я собрался было уйти, как вдруг услышал:

— Постойте, товарищ. Может быть, вы получили бы аванс? Деньги ведь всегда бывают кстати, особенно когда мы молоды, только начинаем жить.

Эту великую идею, наверное, подсказал ей я. Подсказал всем своим видом, порыжевшим воротником купленного когда-то на вырост пальто, своим замедленным движением, с каким я повернулся, чтобы уйти, особым выражением глаз, взывающих о помощи.

Как бы там ни было, через двадцать — тридцать минут, не больше, я уже бежал по той же Тверской, придерживая в кармане пальто полученный аванс, на который можно было купить чуть ли не три рационные книжки.

Когда мы говорили о начале тридцатых годов, о юности нашей, знавшей карточную систему и разные невзгоды, в том числе и об издержках, вроде «шубной истории», нельзя было не вспомнить о той доброте к людям, которая была, окружала нас, нашу юность, поднимала, растила.

И хотя прошло всего три дня после того, как я переступил порог редакции, после той многообещающей беседы с женщиной, мне вдруг показалось, что зима переломилась, до чертиков хотелось сбросить пальто и зашагать по улице без шапки, в распахнутом пиджаке, с расстегнутым воротом рубахи.

На деньги, полученные авансом за рассказ, Лена приобрела рационную книжку, а там и история с шубой разрешилась.

После моего первенца семь лет я не касался ручки. То есть ручку-то брал в руки, — учился, работал на заводе, где выпускал стенную газету, писал какие-то тезисы, готовясь к выступлениям на комсомольской ячейке, но рассказов не писал. Даже забыл о своем первенце.

Случай заставил меня снова обратиться к литературе. С отцом случилась беда, его оклеветали, а из-за него я потерял работу. Мы с больной матерью остались без копейки. Тогда-то я снова вспомнил о первенце.

«А что, если я попробую писать?» — подумал