Избранное - Леонид Караханович Гурунц

которого еще трудно отделялась кожура и при попытке полакомиться молочным ядрышком немилосердно пачкаются руки — их потом водой не отмоешь — его время еще не пришло, как не пришло время и граната, который по-своему мстит: если ненароком попробуешь — сейчас же набьешь оскомину… И памятники старины, дары духовного богатства предков, которых в Карабахе великое множество: хачкары — камни-кресты с ажурной резьбой, циклопические крепости, о которые ломали себе зубы самые отпетые завоеватели, башни и постоялые дворы.

В одном селе, закинутом высоко, Зорий в начавшей желтеть кроне мощного тутового дерева углядел две ягодки и, забравшись на ветку, сорвал их. Прежде чем отправить сморщившиеся, почти сухие ягоды в рот, сказал, лукаво скосив свои узкие, насмешливые глаза на меня:

— Здравствуй, шах-тута Леонидовна. Вот и ты дождалась меня!

Так назвал шах-туту в шутку первый секретарь Мардакертского района Бадунц, и Зорий счел нужным поддеть меня этой шуткой.

Я заметил: шутки шутить — это, как говорят, вторая натура Балаяна. И я не удивился, когда через день-другой дворовые дети, дирижируемые самим Зорием, хором запели под моим окном: «Инкер мер Гурунц, кепт унцаунц» — шуточный стих, посвященный мне. Его сочинил Зорий тут же, не отходя, как говорится, от кассы.

И надо полагать, это у него возрастное.

Возраст у меня, увы, не тот. Зорий мне бы в сыны годился, но и я в долгу не остался. Выслушав шуточную песню о себе и о туте, с большим опозданием нашелся чем отплатить.

— Зато не боимся комаров, — выдал я, довольный своей находкой.

Но я заметил: мой землепроходец, любящий шутки, сейчас же преображался, становился совсем другим, когда мы оказывались у памятников, какого-либо сооружения, доставшегося нам из прошлого. И чем старше была постройка, тем внимательнее и серьезнее он становился.

— Что это, Зорий, потянуло тебя к монастырям? — пошутил я. — Уж не собираешься ли ты постричься в монахи?

Зорий не сразу отозвался. Против обыкновения, он был очень серьезен.

— В монахи я не постригусь, не та квалификация, но прописать моих карабахцев на своей земле силенки хватит.

Я знал, чем озабочен Зорий, о какой прописке идет речь. Кто-то из недоумков от науки черным по белому написал о нас как о кочевниках, которых приютили здесь по доброте.

— И ты собираешься этого недоумка уму-разуму учить?

— Хотя бы считать памятники.

— Напрасный труд. На территории Карабаха более трех тысяч памятников, построенных в разные эпохи. Некоторые из них начисляют 4–6-тысячелетнюю давность. Что твой писака с этим может поделать? Кто вообще в силах отменить эту прописку? Оставь, Зорий. Побереги нервы. Они тебе еще пригодятся в твоем путешествии в самую Америку…

— И все-таки, — продолжал кипятиться Балаян. — Я ему, этому прохвосту, дам прикурить. Он у меня забудет пути-дороги в Карабах…

После того, как мы расстались с Балаяном в Карабахе, он писал мне: «А я уже дома. На самом краю географической карты. Кажется порой, что дунешь, и я свалюсь за край карты… А помнишь песню, которую спели нам в моем Агорти [94]: «Ахчи, Гурум, Гурымы мерал а…»? Я всегда пою эту песню корякам, и они смеются. Они думают, что я исполняю гимн Армянской ССР»…

В этом же письме:

«Готовлюсь на Чукотку. Морозец там отменный, по ночам до минус 60 °. А так хочется на Аляску. Но русские цари продали ее. А очень хотелось бы…»

Видите ли, этому карабахцу все мало. Ему бы еще раздвинуть рамки нашей необъятной земли. Неуемный мой Зорий!

У нас в горах говорят: «Из кувшина может вытечь то, что в него налито». Из кувшина Зория Балаяна льется доброе вино.

Мой первый гонорар

…Профессию писателя я не избрал, она сама избрала меня.

Случилось это в Москве. Учился я в одном из институтов. Девушка моя, Лена, которую я любил, надела тетушкину шубу. Роскошную для тех времен, очень нарядную. Кто-то это засек. И пошло, и пошло. Лену вызывали в деканат, в ячейку, в райком комсомола, делали запросы.

Походя отобрали у нее рационную книжку, по которой мы обедали в студгородке. В то время была карточная система. Хлеб, другие продукты питания выдавались только по карточкам.

А пока выясняли, судили да рядили, рационную книжку и на хлеб у Лены предусмотрительно отобрали. Конечно, все это утрясется через неделю-другую, обеденную книжку ей вернут, но пока она сидит без обеда, без куска хлеба.

Разумеется, я не мог остаться безучастным и предложил Лене свою книжку. Вернее, половину книжки. По ней мы могли обедать вдвоем, наперед отрывая талоны. Лена упиралась, она не хотела «грабить» меня и несколько дней отказывалась от еды, обходилась как могла. Наконец я ее уломал.

Лена сказала:

— Хорошо, я согласна. Но что мы будем есть завтра, послезавтра?

— О завтра поговорим завтра, — отрезал я, пообещав что-нибудь придумать.

День проходил за днем, «шубная история» еще изучалась, талоны в обеденной книжке, которая выдавалась на месяц, таяли, и я казнил себя за свое хвастливое обещание.

Посмотрим, что ты придумаешь, чтобы спасти свою девушку и себя от голода. В Москве деньги валяются на улице, ждут тебя — сгребай их лопатой.

Но талоны немилосердно таяли, и надо было и в самом деле что-нибудь предпринимать. Ночами не спал, все придумывал планы спасения, один заманчивее другого. Но планы возникали в моем воображении и тут же рассеивались, ни один из них не имел под собой реальную почву. Чем я могу помочь Лене? Я перебирал в памяти все, что умел делать. А умел делать многое. Я мог лепить и обжигать кувшины и ковшики — этому делу научил меня дед еще в детстве; мог хорошо ездить на коне, слыл в селе хорошим наездником. Среди сверстников не имел равного по труске туты. Вспомнил многое другое, что я умел, но все это было здесь ни к чему, ни при чем. Кувшины в Москве не вылепишь, не обожжешь, не поразишь умением укрощать лошадей, а о туте нечего и говорить. Не все в Москве знают, что за диковинка такая — тута.

И вдруг вспомнил: да ведь я когда-то писал в газету. Еще в школе, учась в Баку, куда я переехал из деревни, был юнкором, немало писал заметок в газету «Молодой рабочий», которая была размером чуть ли не с носовой платок. Помнится, мне ужасно нравилось, когда меня, снабдив редакционным блокнотом, посылали куда-нибудь выполнять задание. Целыми часами, после школы, я мотался по заводам, учреждениям, небрежно сунув редакционный блокнот в наружный карман так, чтобы виден был корешок с грифом редакции. Сколько он, этот блокнот,