Страницы любви Мани Поливановой - Татьяна Витальевна Устинова

Фридрих Великий даже поставил своей левретке памятник неподалеку от собственного замка в Берлине, кажется.

Мишаков моргнул и уж потянулся было нащупать «молнию» на дерматиновой папке, чтоб как следует дернуть, но Софья Захаровна неожиданно пришла в сознание и вернулась к тому, что его интересовало:

– Так вот, Гарольд вчера вечером сказал мне, что хочет прогуляться, и мы отправились вместе. Мы вышли и возле подъезда увидели Машеньку.

– Она была одна?

Старуха помолчала секунду.

– Я особенно не разглядывала, нету у меня такой привычки – за людьми подглядывать!

– Да никто и не говорит, что вы подглядывали! – воскликнул капитан пылко. – Вы просто вывели собаку и увидели… Машеньку. Что она делала?..

– По-моему, курила, – сказала старуха небрежно, и Мишакову почему-то показалось, что она врет.

Почему врет? Зачем?..

– Терпеть не могу, когда женщины курят! Американских фильмов насмотрелись и закурили все как одна! И Машенька туда же! Я Викторине Алексеевне сто раз говорила – так не годится! Тетка ее приезжает, – пояснила старуха, – раз в год по обещанию. Никто за ней не смотрит, вот она и курит, и живет невесть с кем, и люди какие-то к ней ходят! А в киоске на бульваре то и дело разные журнальчики продаются с ее портретами – ну скажите на милость, разве порядочная женщина позволит свои портреты в журнальчиках печатать?!

Капитан размышлял, а потому ответил невпопад:

– В американском кино как раз не курят, Софья Захаровна. Там все за здоровый образ жизни борются. Курят во французском. Им все равно. Так одна или не одна она была-то?..

Чайник на плите выплюнул облачко пара, наддал и тоненько засвистел. Старуха выбралась из-за стола, поправила на груди цветастый халат, нацепила очки и стала придирчиво выкладывать в плетеную сухарницу какие-то печенья из неряшливой пачки.

На чайник она не обращала внимания. Мишаков посмотрел на старуху, потом на чайник, дотянулся и выключил. Жарко невозможно, а тут пар еще валит!..

– А? – спросила Софья Захаровна, оглянувшись.

…Что-то у нас заело, решил капитан. Ни с места.

– Вы мне подробней расскажите, – попросил он, подпустив в голос теплоты и участия, это он умел. – Вот вы вышли с вашим… Альфредом…

– Гарольдом, – задумчиво поправила Софья Захаровна. – Вышла, да. Машенька в тени стояла, под липами. Раньше у нас здесь роскошные липы были!.. Сейчас почти не пахнет, а в прежние годы, как липа зацветала, так воздух можно было пить, будто из кружечки. Теперь и липы-то почти все извели, одни автомобили остались, гарью воняет, как на пожаре!.. А мы с девчонками, бывало, липовый цвет соберем, а потом моя мама…

– Так. Поливанова стояла под липами, и дальше что?

– Да ничего особенного, просто стояла и курила, я огонек видела. Терпеть не могу, когда женщина курит!

Это мы уже слышали, подумал капитан.

– Она одна там была?

– Нет, – неохотно призналась старуха. – Еще кто-то был, я не разглядела. Говорю же, под липами, в тени!

– Ну, мужчина, женщина? Или, может, ребенок?

– Какой ребенок, что вы говорите-то?!

– А ваш… пес? Он на чужих не лает?

– Гарольд оглох много лет назад! – с гордостью заявила Софья Захаровна, как будто сообщила, что он задержал преступника на границе. – Он ничего не слышит и чужими не интересуется!

– Значит, человека вы не разглядели и не узнали. Или все-таки узнали, Софья Захаровна?

Она вздохнула и опять запахнула на груди халат. Потом ткнула на стол сухарницу так, что из нее на клеенку посыпались крошки.

– Никого и ничего я не узнала!

– Они молча стояли?

– Нет, вроде разговаривали.

– Может, вы голос расслышали?

– Не расслышала я, – отрезала старуха. – Мы с Гарольдом до угла прошлись, до сирени, постояли и вернулись.

Она выудила с полки две чашки, одну поменьше, другую побольше, одну мутного коричневого стекла, а другую розовую, в позолоченных завитушках, водрузила на клеенку и в каждую сунула по пакетику. Недовольно сопя, замотала белые нитки с бумажной наклейкой за ручки и налила кипятку. По кухне немедленно потек запах больницы.

Капитан покосился на мутную чашку, которая предназначалась ему.

…Видела, но не разглядела, слышала, но не расслышала. Выходит, не только собака Гарольд, но и хозяйка оглохла много лет назад? Может, и ослепла тоже?.. Что-то тут не так. Совсем не так!.. Он вспомнил писательницу Поливанову, которая искренне старалась помочь, – ну, ему так показалось. Хотя за долгие годы работы в розыске капитан твердо усвоил, что, когда кажется, креститься надо, но в писательской квартире на четвертом этаже он чувствовал раздражение, досаду, но фальши никакой не чувствовал вовсе!..

Значит, ошибся. Ошибся?..

– Вы дошли до сирени, вернулись к подъезду, и дальше что?

Софья Захаровна свела глаза к носу и сосредоточенно отхлебнула из чашки в завитушках.

– Ничего. – Она поморщилась – горячо! – и подула в кружку, полетели брызги.

– Вы Поливановой сказали, что сейчас дверь запрете?..

Старуха что-то пробормотала себе под нос.

– А, Софья Захаровна?..

– Сказала, сказала! И не ей, а просто! Дверь, мол, запирается, двенадцатый час!

– А она что?

– Ничего, – буркнула старуха. – Она в мою сторону не повернулась даже. Так и продолжала смолить.

– А ее собеседник?

– Я вам русским языком говорю – не видела я никакого собеседника! Стоял там кто-то, да и все!

…Мария Поливанова в двенадцатом часу курила под липами неизвестно с кем, хотя в доме у нее, по ее собственным словам, было полно народу. Соседка заперла дверь и поднялась к себе. Никакого трупа в подъезде она не видела.

Может так быть, чтобы труп, на тот момент еще живой, как раз в это самое время решил нанести третий визит Поливановой и ее чучмеку, и они его убили?..

– Может, – сам себе сказал капитан. – Чего ж не может?..

И на душе сделалось гадко. Как будто его, Сергея Мишакова, обманул человек, который уж никак не мог обмануть, не должен был, не имел права!..

Давным-давно, вернувшись из тяжелой и долгой командировки, он в своей собственной постели застукал Лизку с лейтенантиком из отдела по работе с несовершеннолетними. Он сначала изумился и ничего не понял – ей-богу не понял, как дурачок из анекдота! – а потом ему сделалось гадко. Так гадко, что он несколько дней есть не мог, его все время рвало. Потом, конечно, отпустило, а вскоре и забылось почти, только гадость осталась. Мишаков знал, что она у него внутри, много!.. Как правило, гадость не мешала ему жить, но, случалось, в нее что-то попадало, как булыжник в болото, и – бульк! – гадость всплескивала фонтаном, переваливала через края, зловонная, гнойная, и его начинало тошнить всерьез.

Сейчас в нее попало