По ступеням «Божьего трона» - Григорий Грум-Гржимайло

Прежде чем вступить в гранитное ущелье, мы с правого берега речки должны были перейти на левый и, пройдя им под нависшими скалами желтовато-розового крупнозернистого гранита несколько десятков метров, вновь перешли на правый ее берег против того места, где розовый гранит сменился сероватым, мелкозернистым; но далее он вновь стал красновато-розовым и крупнозернистым.

На всем этом протяжении (около трех километров) дорога оказалась каменистой, тесное ущелье и русло речки – засыпанным щебнем и крупными отторженцами, растительность – очень скудной, степной, частью уже выгоревшей и поблекшей, в особенности на лишенных тени террасах, где, сверх кипца и Avena sp., я заметил полынь, Statice, Zygophyllum, Aster, Oxytropis и Caragana; еще ниже стали встречаться чий (Lasiagrostis splendens) и Eurotia ceratoides.

Для остановки мы выбрали площадку, поросшую еще достаточно свежей травой, близ небольшой постройки, служившей когда-то пикетом. Здесь мы впервые почувствовали, что выходим из гор: было не только тепло, но и жарко; в воздухе тишь, на небе ни облачка, тени – нигде. Но мы ее и не искали. Мы радовались теплу и с особым наслаждением подставляли свои спины под горячие лучи нестерпимо блестевшего солнца. Наконец холод и другие невзгоды пути – достояние уже прошлого, впереди же – по крайней мере дней десять отдыха и жизни хотя и в китайском, но все же городе… И мы принялись энергично готовиться к вступлению в этот город, ради чего затеяли и бритье, и стрижку, и даже стирку белья.

На следующий день мы продолжали наш путь по ущелью, которое до самого устья оставалось узким, скалистым, бесплодным. Дорога раз двадцать перебегала здесь с одного берега на другой и то шла руслом реки, то взбиралась на скалы и усыпанные щебнем террасы. Везде она была одинаково скверна, так как и там и тут приходилось идти по крупному щебню – с той лишь разницей, что в одном месте он был закреплен в грунте, а в другом свободно ходил под ногами.

На 12-м километре от ночлега ущелье, сложенное здесь из розового крупнозернистого гранита, вдруг раздвинулось, и мы вновь перед собой увидели давно уже как будто забытую картину: уходящую в волшебную синь дали, плоскую, усыпанную черной галькой, серую, неприветливую пустыню, по которой изумрудно-зелеными пятнами разбросаны были крошечные оазисы.

И душно в ней и жарко; после недавно испытанных холодов даже чересчур жарко. В воздухе тишина; только далеко-далеко впереди пробежит пыльный вихрь и упадет так же вдруг неожиданно, как поднялся. Солнце блещет ярко и своим отраженным светом режет глаза. На небе тихо плывут редкие облака, за которыми начинаешь уже следить жадным взором: не набежит ли которое-нибудь из них на солнце хоть на минуту, хоть на мгновение, так как только летом в каменистой пустыне человек научается познавать, каким врагом всего живущего могут стать подчас интенсивные солнечные лучи. Не даром же бог солнца Ваал-Шамаим (Мелькарт, Молох) у хананейских племен был богом жестоким, карающим, требующим заживо сжигаемых человеческих жертв; в их представлении он даже сам сжигал себя в течение знойного лета, возрождаясь вновь только весной – вот до чего выродился поэтический солнечный миф в распаленной зноем каменистой пустыне. В ней все мертво… все высохло… нет жизни. Впрочем, впечатление это обманчиво. Она тут, эта жизнь, но притаилась, замерла под жгучими лучами солнца, и на мгновение ее будит шумное движение каравана: прыскают в стороны кузнечики, срывается быстрая ящерица и важно и медленно уходит с дороги черный неповоротливый жук.

Караван, стой!..

Мигом все лишнее из одежды снимается, свертывается, приторачивается к седлу, и мы остаемся в одних летних рубашках.

Сперва как будто и облегчение, но вскоре и эта одежда становится в тягость… А солнце жжет все сильнее и сильнее. Лошади уже в мыле, собаки бегут, высуня языки, тщетно ища защиты от зноя в короткой тени, бросаемой лошадьми… И вот наступает, наконец, тот период в движении каравана, который можно начать томлением по станции, ибо иных уже вопросов, кроме – «скоро ли станция?», из каравана не раздается. А где же скоро, когда мы, оставив вправо от себя речку Вань-сао-хэ с расположенными вдоль нее мельницами и редкими фанзами, свернули прямо в пустыню и бредем в направлении, где решительно ничего на горизонте не видно. На первых порах еще попадались нам сухие арыки, развалины фанз, но и эти остатки культуры остались у нас теперь позади, и перед нами раскинулась ровная, как ладонь, безотрадная, серая степь, где глаз отдыхает лишь на изредка кое-где растущих сизо-зеленых кустах бортекена. (Nitraria Schoben L.).

Наконец, перед нами как-то вдруг развернулся оазис Цюн-цзы. Мы вышли здесь на дорогу в Су-чжоу и стали бивуаком на поле, близ гумна порядочной на вид фанзы. Ее хозяин встретил нас с распростертыми объятиями. Еще бы! Хлеб был уже убран, потравы быть не могло, а между тем после нас ему должен был остаться помет шестидесяти караванных животных, что при весьма ограниченном количестве содержимого в местных китайских хозяйствах скота представляло ценность не малую.

На следующий день мы поднялись с рассветом и, живо собравшись, тронулись к Су-чжоу, до которого нам оставалось еще без малого километров шестнадцать.

Первые семь километров дорога шла по оазису, затем пересекла небольшой участок глинисто-песчаной пустыни, поросшей кустами Reaumuria soongorica, гребенщика и бортекена, и, наконец, вышли на широкий сай речки Линь-шуй, среди коего, на мели, виднелись какие-то постройки. По ту сторону этого сая мы уже вступили в пределы Су-чжоуского оазиса и, пройдя им около четырех километров, свернули вправо, обогнули развалины дунганского города и вышли на болотистый луг, на котором, в виду городских стен, и остановились.

Увидел ли нас сам Сплингард, дал ли ему кто-нибудь знать о нашем прибытии – теперь не помню, но только не прошло и десяти минут, как его посланный явился звать нас на завтрак.

И вот мы снова среди его милой семьи, которая встретила нас горячими рукопожатиями и приветливыми улыбками.

Какой это был для нас радостный день! Да и для нас ли одних? Я искренно убежден, что радость встречи была обоюдной. Однако и в доме Сплингарда нашелся человек, на которого наши оживленные лица, видимо, произвели неприятное впечатление. При нашем появлении он неохотно приподнялся и, обменявшись поклоном, немедленно покинул двор, в котором мы все столпились.

– Кто это?

– Французский путешественник Жозеф Мартин (Joseph Martin).

Тот Жозеф Мартин, который месяцев пятнадцать спустя так печально окончил дни свои в военном госпитале г. Нового Маргелана.

Он заболел еще в Лян-чжоу-фу, больным приехал в Су-чжоу и теперь переживал здесь настолько мучительные для своего самолюбия дни, что намеренно искал полного одиночества. Вот что рассказал он нам впоследствии, когда мы ближе сошлись, о своих злоключениях.

Вернувшись во Францию из своего путешествия по Восточной Сибири, где он посетил малоисследованный район Якутской области (северо-западные склоны Станового хребта), он задумал совершить новое путешествие, на этот раз по Китаю. Убаюканный обещанием, что средства, достаточные для осуществления этого предприятия, будут ему впоследствии высланы, он приехал в Россию, где в судьбе его принял горячее участие генерал-лейтенант Стебницкий, не замедливший снабдить его инструментами и рекомендательными письмами; сверх того, он же выхлопотал ему и небольшое денежное пособие. С этими ничтожными средствами и надеждой, что обещанная сумма будет ему своевременно выслана, он и начал свое путешествие. Затем в Парижское географическое общество он писал неоднократно, и теперь в Су-чжоу выжидал результатов этих напоминаний.