Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Революционер растет форменным хулиганом; ему сейчас два месяца, он – крепкая, плотная дрянь; Передирий никак не может его положить – слишком он устойчив и силен. Он гоняется за Передирием, делает вокруг него разные антраша, а за Игнатом ходит, как овца, и при этом ржет. Дело в том, что первый с ним дурачится, борется, ставит на дыбки, а второй кормит и ласкает. Галю высосал до степени скелета, чему помогла и недостача фуража; теперь с этим делом стало лучше, и Галя несколько пошла на поправку. 2–3 дня тому назад она у меня сильно захромала, сняли подкову, прорезали нарыв, и теперь нога стала поправляться. Это тебе, женка, картина наших интимных тревог в нашей домашней республике, в которую с правом голоса входят я, Передирий и Игнат (иногда вестовой-казак), а совещательным правом располагают Галя, Герой, Ужок и Революционер… Последний пытается иногда захватить и большее и на днях такое заявил по лбу Передирия требование копытом правой передней, что оставил синяк, а на чем настаивал – Передирий со страху забыл. Ужок выходит изящным и тонким, но не дает хорошего роста; до сих пор все ниже Героя, что его сильно обесценит, если третий год ему не подбавит росту.

Сегодня от меня уехал студент, который провел здесь три дня и пытался вернуть грешных на путь долга и раскаяния. Я заранее смеялся затее, но предоставил апостолу полную свободу. Сегодня студент сделал мне свой последний доклад и раскланялся. Всё в нем говорило об усталости и потере надежд, а считает себя социал-демократом и в свое время так рад был зорям свободы. А теперь он о перспективах помалкивает, о Петрограде бросает слово «распустили», а «Киевскую мысль» называет продуктом революционного хулиганства. Я потом гулял по саду и видел, как мой отчаявшийся помощник поднимался на телеге в гору и исчез за перевалом, на фоне цветущих яблонь. Он не знал, что я слежу за ним, и не обернулся в мою сторону, а я провожал его глазами, сколько мог, и в душе послал ему слово благодарности, хотя он его и не заслужил. Вот он попытал три дня, побыл, где хотел, попробовал, что мог, и теперь уехал, сказав просто: «Не удается», а мы здесь остаемся, и не три дня, а сколько придется, идем туда, где нас зовут нужда и тревога, боремся в пучине, спасая утопающих и рискуя сами утонуть, и делаем наше дело до конца, до результата, лишенные права уйти, отделавшись фразой «не удается»… Да мы и не хотим этого права, так как уйти-то и омыть руки многие из нас могли давно. Теперь вот мы читаем, что Гучков, а за ним Брусилов и Гурко хотят уходить. Почему теперь? Почему не ранее, когда их горделивое и общее заявление могло бы предупредить опасные эксперименты? Нам это не понятно. Рузский – тот ясен: еще одна-две недели – и, может быть, на Северный фронт поведется атака, зачем же он будет расхлебывать кашу, большой процент которой он сам заварил; лучше заболеть и смотреть сбоку, как будут чужое варево расхлебывать другие.

Ну, да Бог с ней, с этой политикой. У меня из новых командиров полков (вместо Лихачева, кавалер Георгия и Геор[гиевского] оружия, имеет штыковую рану) один очень надежный и будет хорошим мне помощником. Он с места ребят огорошил: «Что вы на меня волком смотрите; я к вам со всякой лаской, а вы ко мне жопой… Этак у нас, братцы, дело не пойдет» – и видят, что надо по-хорошему. Как, моя славная, я рад, что вы выбрались и отдохнете в деревне, у меня на сердце форменный праздник.

Давай, моя ненаглядная и страшно дорогая, твои губки и глазки, а также наших малышей, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Алешу, Нюню; правильно ли я пишу адрес? А.

6 мая 1917 г.

Дорогая моя женка, моя ненаглядная цыпка и голубка!

Поздравляю тебя с днем рождения, и дай Бог, чтобы с рубежа нового для тебя года и на тебя, и на наше гнездо лилось Божие благоволение, как оно не покидало нас поныне. Я хотел тебе послать телеграмму, но никак не могу рассчитать дня, точно также трудно учесть получение тобой поздравительного письма… Сегодня получена мною твоя телеграмма из Острогожска от 29.IV 14 ч 20 мин: «Приехали благополучно оне (все?) здоровы выслал ли билет Осипу целуем благословляем». Значит, вы прибыли на место, и я теперь спокоен. Осипу я выслал билет 24.IV, с первым моим письмом, направленным в Острогожск, и теперь он его, вероятно, давно имеет в руках. На билете представлена ближайшая к нам жел[езно]-дорожная станция, так что и нас от нее он найдет без труда. Да мы (я, Игнат, Передирий) уже ждем его со дня на день… в какой только очереди мы будем слушать его рассказы.

Только что прошел небольшой весенний дождь, умял пыль и сбил с деревьев лепестки цветов, сейчас смотрит солнце и удивительно хорошо. Я иногда бросаю писанье и выхожу в садик, чтобы сделать несколько шагов по протоптанной мною дорожке, а затем смотрю в гнездышко небольшой птички, где лежат три детеныша – голые, большеголовые, с огромным глазом (другой закрыт), а после возвращаюсь и продолжаю свое писанье. Последние наши (военные) новости: Гучков ушел, Керенский – воен[ный] министр, уходят Новицкий и Филатьев, ушел Корнилов… Что все это даст – не знаю. Но полит[ический] момент сводится к тому, что представители буржуазии решили уступить дорогу социалистам: «Пожалуйте, господа, довольно разыгрывать безответственных критиков… примите книги в руки». Это очень печально, но, может быть, это скорее приведет к развязке узла, который держится полной путаницей понятий и нервно-произвольным учетом общественных сил. Если социалисты на Руси имеют реальную (не книжную или искусственно раздутую) силу, то, конечно, Россия, а в частности, армия послушают их голоса и пойдут за ними, но если нет? В этой-то очень вероятной возможности и коренится весь драматизм и даже ужас эксперимента. У кадетов есть образованность, специальность знаний, технический опыт по управлению и личный авторитет (у некоторых), у социалистов, за малыми исключениями, ничего этого нет, их знают в узких специальных кругах, но Россия en masse их не знает, а крестьянская масса и подавно, да кроме того, вожаками являются в большинстве случаев инородцы… Теперь об этом только догадываются по честным и открыто выставленным фамилиям Церетели или Чхеидзе, а ведь потом раскроют и псевдоним, маскарад долго не продержится. Поэтому расчетов на авторитетность социальных групп мало, это почувствуется живо, и страна пойдет еще левее – к тем, которые сулят еще более: не только землю сейчас, а не после Учредит[ельного] собрания, но сейчас и дворцы, банки и всякие благополучия… а там анархия, вновь трепетное искание лучших русских людей, мобилизация крестьянских трезвых масс и искание прежде всего власти, а с нею порядка и покоя. Я почти убежден, что все так будет, что эту многострадальную Голгофу еще раз придется пройти моей бедной стране, что еще раз – в век пара, аэропланов, х-лучей и т. д. – она проделает тот же тяжкий путь, который она выполнила в конце IX, в начале XVII и в другие менее яркие годы испытаний. И я буду только приятно удивлен, если моя родина вернется к порядку каким-то новым, более коротким путем. Но, увы, я не вижу созидающих сил, я не вижу и людей. Те, которые поняли и, может быть, помогли бы, бегут как крысы с корабля, а остаются те, которые не понимают, а главное – которым безразлично. Прости, моя славная именинница, что твой день я омрачаю невеселой философией, но она лезет в голову назойливо и властно, и прогнать ее я не в силах.