Война и мир. Том 3-4 - Лев Толстой

В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайниепределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своемусильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и вособенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзябыло сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостносвое положение. И именно в это-то самое время он получил то спокойствие идовольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизниискал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что такпоразило его в солдатах в Бородинском сражении, — он искал этого в филантропии,в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвигесамопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли,и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получилэто успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, черезлишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые онпережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения ивоспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему неприходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Емуочевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому немог судить обо всем этом. «России да лету — союзу нету», — повторял он словаКаратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятными даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическомчисле и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобыне было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны.Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где-то ту жизнь, котораяей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают илине узнают, что имя их пленного было граф Безухов?

Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем ивполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея.Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но онговорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывалдругую мысль — о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительномувложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякойзадней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий,удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то естьобраза жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьемчеловека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденьееды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелосьспать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелосьговорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей — хорошаяпища, чистота, свобода — теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьерусовершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этотбыл так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, чтоизбыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, абольшая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давалиобразование, богатство, положение в свете, что эта-то свобода и делает выборзанятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможностьзанятия.

Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когдаон будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер свосторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных ирадостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, осовершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.

Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре избалагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново-Девичьего монастыря,увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор иизвивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутилприкосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через полегалок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл крайсолнца из-за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло врадостном свете, — Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости икрепости жизни.

И чувство это не только не покидало его во все время плена,но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности егоположения.

Чувство это готовности на все, нравственной подобранностиеще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по еговступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своимзнанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой,отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю),с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана,с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятнойдля них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать,представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самыесвойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него еслине вредны, то стеснительны — его сила, пренебрежение к удобствам жизни,рассеянность, простота, — здесь, между этими людьми, давали ему положение почтигероя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.

В ночь с 6-го на 7-е октября началось движение выступавшихфранцузов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска иобозы.

В семь часов утра конвой французов, в походной форме, вкиверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, ифранцузский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался повсей линии.

В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждалитолько приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синимикругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте ивыкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на неговнимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания— он был болен кровавым поносом, — сколько страх и горе оставаться одномузаставляли его стонать.

Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым изцибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою,подошел к больному и присел перед ним на корточки.

— Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тутгошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, — сказал Пьер.

— О господи! О смерть моя! О господи! — громче застоналсолдат.