Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

Я сказал:

— Ты, наверное, устала, Олива. Думаю, самое умное, что ты можешь сделать, — это лечь спать. Для пространных разговоров ни у кого из нас нет настроения. Ты мне уже рассказала, зачем пришла. Мы провели вместе день: может быть, и приятный; во всяком случае — не слишком тягостный. Завтра я отвезу тебя в коляске в Крогедурен.

Моя речь, казалось, разочаровала ее. Она не знала, как вести себя дальше. Она долго смотрела на меня, вопрошающе и неуверенно. Потом жалобно спросила:

— Думаешь, Аякс будет доволен нами?

Я хорошо понимал, что с его планом все пошло вкривь и вкось; но ответил так, будто не понимаю этого:

— А почему он должен быть недоволен?

Она вздохнула.

— Я, пожалуй, действительно лягу, — сказала. Ее голос не приспособлен для двусмысленностей и обольщения. Олива поднялась, шагнула ко мне и запечатлела на моих губах короткий жесткий поцелуй. Прежде чем она отвернулась, я заметил, что лицо ее — от отвращения или от стыда — сделалось пурпурно-красным. — — —

Никакой внутренний голос не будет возражать, если в вечер, подобный этому, ты, стоя перед закрытой дверью, придешь к выводу, что переживания прошедшего дня уже израсходованы. Все, что могло решиться в отношениях между Оливой и мною, решилось. Летучее слово — что я тоже ее люблю — я в себе подавил. Оно бы не выстояло рядом с мощными экстатическими порывами, соединяющими эту женщину с Фон Ухри, — не смогло бы выстоять. Я долго смотрел на дверь, закрывшуюся за Оливой. А по прошествии скольких-то минут взял лампу, прошел в свою комнату, разделся, вытянулся на кровати. Однако заснуть не мог. Я снова и снова задавал себе дурацкий вопрос: спит ли она или бодрствует. И какого рода мысли, если с ней дело обстоит как со мной, приходят ей в голову. Вспоминает ли она обо мне или обременяет темную влажную ночь короткими возгласами, чтобы та донесла их до Крогедурена? Знает ли Олива только одно слово, растягивающееся в длинную молитву: Аякс, Аякс, Аякс. AEUIA{379}. Эекс, Эекс, Уюкс, Уюкс, Иикс, Иикс, Аякс, Аякс? Никакой внутренний голос не будет возражать, если в ночь, подобную этой, ты предположишь, что за закрытой дверью притаилась авантюра, ждущая только готовности, мужества некоего мужчины, любви некоего мужчины. Моей любви. Моего желания. «Если я этого пожелаю, она будет послушна. Все уже обговорено. Она меня поцеловала. Отказавшись, я только доставлю ей унижение. Она ведь сама пришла. — Если я не стану думать о последствиях — или, наоборот, продумаю их как следует — если буду уверен в своей любви, в своей маленькой любви, — если только захочу, чтобы эта ночь не полнилась, как обычно, цепенящим сном…»

Я еще долго ворочался без сна и думал, грезил, чувствовал простор для желаний и возможностей, удалялся от точных формулировок сути этой столь неестественной встречи между ею и мною.

Наконец я поднялся, взял лампу, пересек гостиную. Сердце колотилось. Но рука открыла ту дверь. Олива лежала в постели, это я сразу разглядел, потому что две свечи горели с двух сторон от кровати и освещали ее лицо.

— Олива! — обратился я к ней. — К счастью… ты не спишь. Я не хотел пугать тебя. Я тотчас уйду, если ты об этом попросишь. Но я подумал, мы могли бы сказать друг другу несколько слов.

— Я тебя ждала, — сказала она неописуемо невыразительным тоном, — подойди ближе.

Я не мог истолковать этот серый оттенок ее голоса. Я только очень встревожился. Не без усилий заставил себя подойти. Тем не менее через несколько секунд я уже стоял рядом с ней. И оказавшийся тут же стул стал поводом, чтобы я согнул свое долговязое тело и уселся. Тут она… скорее медленно, чем быстро… стянула вниз, до пояса, овчинное одеяло, так что обнажилось все великолепие ее грудей, ни в чем не уступающих коровьему вымени. Темные соски были еще маленькими и девственными: они, казалось, вступали в противоречие с налитыми округлостями материнских желез. (Подобную сцену я уже пережил: здесь же, всего пару месяцев назад — —) Я спрятал глаза за поспешно поднятыми к лицу ладонями. И опять услышал у своего уха голос Оливы, серый и монотонный, как прежде:

— Я ведь настоящая девка, если по ночам, обнаженная, принимаю мужчин.

Я ничего не ответил. Я был словно парализован. Я чувствовал, как во мне формируются мысли, которые не желают подлаживаться к услышанному. — Олива не относится к разряду шлюх: она из другой расы. Вот Буяна, для которой Тутайн был защитником и сутенером, которая радовалась татуировкам на его коже — орлу у него на спине и женщине на предплечье, — Буяна уже в тринадцать лет понимала все тонкости ремесла проститутки. Наверняка она не убереглась от того, чтобы к пятнадцати годам забеременеть. Но она вряд ли произвела на свет ребенка: думаю, руки врачихи, производящей аборты, приблизились к ней с той же самоуверенностью, с какой приближались руки мужчин. Мир Буяны состоит из иных реальностей, чем мир Оливы.

Эти сильные, рослые деревенские девушки, чья красота, похоже, не унаследована от матерей; девушки, которые прилежно работают и смотрят на мир помолодевшими глазами своих отцов; которые лишь производят такое впечатление, будто под мягкой скорлупой их телесной привлекательности таится жесткое ядро неприступности и расчетливости: они на самом деле не умеют совладать с собственной страстью, которую так хотели бы скрыть; какой-нибудь парень, не обязательно из самых красивых и порядочных, рано или поздно обрюхатит каждую из них. В таком несчастье проявится неумолимый закон их расы: что они происходят от крестьян, ремесленников, рыбаков, то есть обычных честных людей, которые усердно работают, мало читают и не нуждаются в обучении; которым бытовая жестокость так же привычна, как и воображаемая порядочность во всех их делах. Порой случается, что такие девушки производят на свет внебрачных детей — если их друг предпочел не придерживаться неписаной договоренности, а совершить по отношению к любимой предательство. Но они, эти деревенские красавицы, — не детоубийцы. Они стоически переносят насмешки соседей, отчего их гордость только возрастает. Они не любят детей своей незаконной страсти, но они их добросовестно растят… Обычная же судьба таких девушек — брачная жизнь. Брак следует за периодом тайной близости, если эта близость приводит к беременности, — таково общераспространенное правило. Девушки не страшатся того, что очертя голову бросаются в брак, который может оказаться несчастьем, растянувшимся на всю жизнь. Даже зная наверняка, что впереди их ждут голод и побои, они не испытывают сомнений. Даже садист считается порядочным человеком, если он женился на опозоренной им возлюбленной. После того как живот-барабан становится заметным для всех, симпатия или антипатия к будущему супругу уже не играет никакой роли… И эти женщины приносят в мир детей. У них у всех плодовитые лона. К услугам мудрой акушерки они прибегают лишь тогда, когда уже родили шестерых или семерых ребятишек. (А чаще всего до этого вообще дело не доходит.) Они — подлинные матери человечества. У них только эта одна задача: быть матерью, даже если выполнение такого предназначения началось с опрометчивого шага или с преступного деяния. Природа полностью полагается на них: они легко поддаются соблазну нестерпимой любви, чтобы тотчас потерпеть поражение. Их любовь коротка, их обязанности нескончаемы. Рожать; растить детей; стараться, чтобы мужья не нарушали порядок; принимать от них побои; терпеть болезни и боль; работать; не терять зоркости взгляда; ожесточаться. Передавать по наследству красоту, которую у них самих отняли.