Хрущев - Уильям Таубман

6 января на закрытой конференции идеологов и пропагандистов Хрущев делал доклад о Совещании коммунистических и рабочих партий, проходившем в Москве в ноябре 1960 года. Как и компромиссная декларация, завершившая совещание, его нынешняя речь была составлена тщательно и обдуманно. С одной стороны, в ней слышались отзвуки китайской позиции: мир идет по пути социализма, империализм слабеет как у себя на родине, так и за рубежом, страны третьего мира встают на путь революции. С другой стороны, противореча Мао, Хрущев заявил, что ядерная война принесет «неисчислимый ущерб» миру и «гибель миллионов». «Локальных войн» допускать тоже нельзя, поскольку они неизбежно будут перерастать в глобальные. Единственные войны, которые готов поддерживать Советский Союз, — это (кивок в сторону как маоистского, так и его собственного марксизма-ленинизма) «войны за национальное освобождение». Такие войны, как, например, борьба алжирского народа против французского колониализма, «неизбежны» и «священны»32.

Для советского внешнеполитического курса такие речи были типичны. Это понимал Эйзенхауэр, заметивший в частном разговоре, что для Хрущева решительные разговоры — не прелюдия к решительным действиям, а, скорее, их замена. Но не так смотрел на это Кеннеди. Согласно Артуру М. Шлезингеру-младшему, «агрессивная самоуверенность, пронизывающая остальную часть речи [кроме отказа от ядерной войны], и особенно прозвучавшая в ней вера в победу социализма благодаря мятежам, диверсиям и партизанским войнам, встревожила Кеннеди, несмотря на поступающие из Москвы знаки, свидетельствующие о дружелюбии». Проигнорировав предупреждение Томпсона о том, что эта речь представляет лишь одну сторону сложной личности Хрущева, Кеннеди воспринял ее как «серьезное изложение советских намерений», приказал своим помощникам «внимательно изучить» ее текст и сам в своей речи 30 января заявил: «Не следует убаюкивать себя уверенностью, что обе державы [СССР и Китай] отказались от планов мирового господства — планов, которые они обе совсем недавно подтвердили. Напротив, наша задача — убедить их, что агрессия и диверсия не станут выгодными путями к исполнению их планов»33.

Два дня спустя США провели испытательный запуск первой межконтинентальной ракеты «Минитмен»; пресса назвала это прелюдией к серьезным испытаниям, которые будут проведены в середине 1962 года. 6 февраля секретарь по обороне Роберт С. Макнамара заявил, что пресловутая уязвимость США для советских ракет, на которой так настаивает Хрущев, — миф34. Между тем на просьбы Хрущева о саммите по-прежнему не поступало официального ответа, что вовсе не было напрямую направлено против Хрущева, — но он-то об этом не знал35.

В частных беседах Кеннеди не проявлял особого беспокойства по поводу планов Хрущева — настолько, что после его встречи 11 февраля с советниками по советским делам Чарльз Болен встревожился: ему показалось, что президент недооценивает стремление Хрущева к мировому экспорту коммунизма. Или, возможно, тревога Кеннеди трансформировалась в то, что госсекретарь Дин Раск определил как чрезмерную готовность к переговорам с Хрущевым? «У Кеннеди создалось впечатление, — рассказывал позже Раск, — что, стоит ему сесть с Хрущевым за стол переговоров, из этого обязательно что-нибудь получится — наладится взаимопонимание и сблизятся позиции по различным вопросам». Сам Кеннеди говорил своему помощнику Кеннету О'Доннелу: «Я хочу показать ему, что мы не слабее его. Через обмен посланиями это показать невозможно. Я хочу сесть с ним за один стол и показать ему, с кем он имеет дело»36.

21 февраля, проведя еще одну встречу со своими советниками по советскому вопросу — Томпсоном, Гарриманом, Кеннаном и Боленом, — президент одобрил «неофициальный обмен взглядами» с Хрущевым и предложил провести его, как только позволит международное положение и расписание обоих лидеров. 27 февраля, вернувшись в Москву, посол Томпсон должен был передать Хрущеву письмо от Кеннеди и обговорить детали встречи. А тем временем, по словам Трояновского, надежды Хрущева на Кеннеди начали «таять» и он «занял выжидательную позицию», «не торопясь с ответом» на предложение президента о встрече и обмене мнениями37.

Не помогало делу и развитие событий в Конго, откуда 13 февраля пришло известие об убийстве Патриса Лумумбы, ответственность за которое советский руководитель возложил на «западных колониалистов» и поддерживающего их Генерального секретаря ООН Хаммаршельда. Кроме того, западные страны продолжали упорствовать в вопросе о Германии и Берлине. 17 февраля СССР направил в Бонн меморандум, в котором указывалось, что прежде западные лидеры говорили: «„Подождем немного, сейчас не время. В США идет подготовка к президентским выборам. Подождем, пока там все закончится“. А после выборов они говорят: „Президент и новое правительство США только-только вступили в свои должности и еще не освоились со своими новыми обязанностями…“ Если позволить делу идти таким чередом, это может продолжаться до бесконечности»38.

27 февраля Томпсон вернулся в Москву — а на следующий день Хрущев отправился в очередное сельскохозяйственное турне, не потрудившись перед этим его принять. Томпсон сумел передать письмо президента только 9 марта, поймав Хрущева в Новосибирске. Советский руководитель остановился в Академгородке, возведенном не так давно по его приказу. Академики, члены Сибирского отделения Академии наук, заметили, что председатель Совета министров чем-то недоволен. Томпсон пишет, что Хрущев «выглядел безмерно усталым, его вид поразил даже моих советских спутников»; и когда советский лидер узнал, что в письме Кеннеди нет ни слова о Берлине, его настроение, разумеется, не улучшилось39.

С самой инаугурации Кеннеди старался избегать этой темы. Еще в феврале Томпсон предупреждал, что, если по германскому вопросу «не будет достигнут прогресс», Хрущев, весьма вероятно, «пойдет на подписание сепаратного мирного договора», после чего, вполне возможно, ГДР попытается «затянуть удавку на шее» у Западного Берлина. Чтобы избежать этого, необходимо «проявить активность по германскому вопросу, дав понять, что реальный прогресс может быть достигнут после выборов в Германии»40. Однако президент отказался от этого плана и проинструктировал Томпсона не упоминать о Берлине в Новосибирске. Хрущев, сухо замечает Томпсон, сумел сдержаться лишь потому, что к этому времени уже потерял надежду выдоить молоко из камня: «…Хрущев заметил, что я не упомянул германский вопрос, который он хотел бы обсудить. Он сказал, что СССР высказал свою позицию в меморандуме к Аденауэру… Сказал, что детально объяснил свою позицию президенту Эйзенхауэру… Сказал, что ему очень хотелось бы, чтобы президент Кеннеди с пониманием отнесся к советской позиции по германскому вопросу»41.

На это Томпсон смог ответить лишь, что президент «пересматривает нашу политику в Германии и хотел бы обсудить ее с Аденауэром и другими союзниками, прежде чем приходить к каким-то выводам». Однако он не предвидит «больших перемен» с американской стороны. Он предупредил Хрущева, что, «если что-либо способно заставить нас увеличить расходы на вооружение в той мере, как это было во время Корейской войны, — это убежденность, что Советы хотят выдавить нас из Берлина…»42.