Жорж Санд, ее жизнь и произведения. Том 2 - Варвара Дмитриевна Комарова

Наконец, мы приводили[492] (опять-таки, по поводу звукоподражательной музыки) примечание из «Истории моей жизни»: «Мое объяснение, данное в «Консуэло», удовлетворило Шопена, поэтому оно должно быть ясным».[493] Полагаем, что эту страницу о программной музыке из LV главы «Консуэло» Жорж Санд показывала Шопену еще до напечатания.

Надо при этом случае сказать, что и вообще Жорж Санд постоянно знакомила Шопена со своими произведениями в рукописи и часто выслушивала и принимала его критические замечания. Так, она говорит по поводу писания «Лукреции Флориани», что он «прочитывал этот роман день за днем еще на ее письменном столе», как и всегда читал ее романы еще в рукописи, а в письме Леру от 2 ноября 1843 г., относящемся к печатанию «Графини Рудольштадт» (в котором Леру отвечает на переданные ему Жорж Санд замечания о неодобрении Шопена по поводу образа действий героини относительно Фридриха II), мы читаем:

«Мне нечего говорить, что я сделаю то, что вы мне указываете, относительно «Консуэло». Я перечту, но заранее думаю, что ничего не придется урезывать. Я редко когда схожусь во мнении с Шопеном против Вас, а что касается королей, то они так много раз обманывали народы, что я не сочту, как и Вы, плохим, чтобы (сама) Консуэло их немного провела»...[494]

Очевидно, Шопен, прочитав рукопись «Гр. Рудольштадт», находил, что образ героини теряет или затемняется вследствие той неправды, которую она говорит и проявляет относительно прусского короля.

Мы уже не станем вновь повторять того, о чем говорили в предыдущих главах, – о польских и славянских идеях и польских веяниях, так сильно отразившихся на произведениях этих лет, вкусах и жизни Жорж Санд, и об отражении чисто художественного влияния Шопена на писательницу. Теперь укажем лишь на ту отраду, которую они оба находили во взаимном духовном общении. Точно также, несмотря на все маленькие препирательства, а иногда и болезненные недоразумения, и их взаимная сердечная привязанность была по-прежнему сильна и глубока, и лишь она поддержала Шопена в 1842 г. и 1844 г., когда он, раз за разом, вынес две страшные потери: умер Матушинский, его «Ясек», друг его юности, и умер отец Шопена. Жорж Санд особенно вторую из этих потерь пережила с таким глубоким сочувствием, как если бы это было ее личным горем; она просто не знала, как пригреть, какой заботливостью окружить бедного Фредерика, как уберечь его хрупкое здоровье, и, понимая сердцем, как его семья должна была беспокоиться о нем, написала следующие строки его матери:

Париж. 29 мая 1844.[495]

«Madame.

Мне кажется, что я не могу предложить никакого иного утешения превосходной матери моего дорогого Фредерика, как уверить ее в мужестве и покорном смирении перед судьбой этого чудного ее сына. Вы знаете, как глубоко его горе и как его душа удручена, но, по Божией милости, он не болен, и через несколько дней мы уезжаем в деревню, где он будет отдыхать от этого ужасного удара.

Он думает лишь о вас, о своих сестрах, о всех своих, кого он так горячо любит и чья печаль его беспокоит и тревожит, как его собственная.

По крайней мере, вы со своей стороны не беспокойтесь о его внешнем положении. Я не могу его избавить от этой глубокой, вполне понятной и постоянной печали, но я могу хоть беречь его здоровье и окружать его такой же привязанностью и заботливостью, как вы сами. Этот отраднейший долг я взяла на себя и никогда ему не изменю. Обещаю это вам, сударыня, и надеюсь, что вы доверяете моей к нему преданности.

Я не стану вам говорить, что ваше несчастье так же сильно поразило меня, как если бы я знала лично того превосходного человека, которого вы оплакиваете. Моя симпатия, как бы она ни была искренна, не может смягчить этого жестокого удара. Но я знаю, что, говоря вам, что я посвящу жизнь вашему сыну и смотрю на него, как на своего собственного, я вас хоть в этом отношении отчасти успокою. Вот поэтому-то я и взяла смелость на себя написать вам, чтобы сказать, что я вам глубоко предана, как обожаемой матери моего самого дорогого друга.

Жорж Санд.»

Это письмо очень успокоило всю семью Шопена. Мать писала Фредерику, что «Бог в своем милосердии посылает ему друга, который заменит при нем ее саму», а сестра Изабелла, прося «поблагодарить его покровительницу за ее заботливость о нем, и за сердечное сочувствие, высказанное всем им», прибавляла:

«Ее несколько слов успокоили маму и нас насчет твоего здоровья. Какое сокровище – подобное сердце! Не зная даже людей, уметь тронуть их сердца и пролить утешение в их огорченную душу! Поблагодари ее за это, мой единственный, как только сможешь сердечнее, и не поддавайся сам печали, хоть и справедливой и естественной...»[496]

В конце этого письма Изабелла просила брата объяснить поподробнее, «где лежит Ноган», о котором-де все ее спрашивают, – и вскоре оказалось, что это справка была нужна старшей сестре, Луизе Енджеевич, которая с мужем отправилась во Францию с целью навестить Шопена. Жорж Санд, узнав об этом намерении, тотчас написала Луизе, радушно приглашая ее к себе и прося ее остановиться в Париже в ее квартире.

«Chere Madame,

Я жду вас к себе с живейшим нетерпением. Я думаю, что Фриц приедет раньше вас в Париж, но если бы вы его там не нашли, я поручаю одной из своих приятельниц передать вам ключи от моей квартиры, которой я прошу вас располагать, как своею собственной. Вы меня очень огорчили бы, если бы ею не воспользовались.

Вы найдете моего дорогого мальчика очень хилым и переменившимся с той поры, что вы его не видали. Но не будьте все-таки слишком напуганы его здоровьем. Оно держится без серьезных ухудшений вот уже более шести лет, что я его вижу ежедневно. Каждое утро – довольно сильный припадок кашля, каждую зиму – два или три более сильных приступа болезни, продолжающихся лишь по два или три дня, по временам нервные боли – вот его обыденное состояние. В общем, легкие его здоровы, а в его деликатном организме нет никаких повреждений. Я все надеюсь, что с течением времени этот организм укрепится, но, во всяком случае, уверена, что при правильной жизни и заботах он проживет, как и всякий другой. Счастье увидать вас, хотя и смешанное с глубоким и грустным волнением, которое, может быть, и