Ирландское сердце - Мэри Пэт Келли

– Она говорит, что сочувствует вашим бедам, – сказала мне Маура.

– Это сделали Линчи? – уточнила я.

Но женщина покачала головой и что-то сказала Мауре.

– Не Линчи, а Мерзавцы Пайки, – продолжила Маура. – Она сказала, что Линчи продали землю Пайкам, которые хотели построить здесь морской курорт. Вы только представьте себе, Нора: планировать строить морской курорт в то время, когда на дорогах валяются трупы жертв Великого голода.

– Ужас, – вставила женщина по-английски, а затем вновь перешла на ирландский.

Маура выслушала ее и продолжила рассказ:

– Мерзавцы Пайки были не в состоянии построить курорт. Никто не хотел на них работать. – В этом месте Маура перешла почти на шепот. – И с того самого печального дня на этой земле никто не может ничего построить.

Женщина широким жестом показала вокруг себя.

– Она говорит, что ее охраняют духи людей, которые здесь жили когда-то… – Маура вдруг умолкла. – Не знаю, как это сказать по-английски.

– Мемориал? – попыталась угадать я.

– Да, но не только, это понятие шире. Это воскрешение в памяти тех людей, дань уважения тем, кого отсюда прогнали. Этот пустырь и развалины хижин остаются священным местом, чтобы души ушедших могли вернуться сюда.

Незнакомка бросила мои руки, наклонилась и начала шарить в траве. Потом подняла два камня.

– Это камни от очага, – объяснила Маура. – Она хочет, чтобы вы взяли их и построили собственный дом на родине ваших предков.

Я представила себе, как мы живем тут с Питером Кили. Стоим рядышком и смотрим на залив Голуэй. Я взяла камни.

– Скажите, что вы вернетесь сюда с мужем и семьей, – сказала мне Маура.

Я так и сделала.

Взошла луна. Бабушка что-то рассказывала о том, как луна, сиявшая над заливом Голуэй, помогла всей их семье бежать. Бабушка редко вспоминала прошлое, но бывали такие вечера, когда они с мамой и бабушкой Майрой усаживались втроем у огня. Бабушка Онора набивала свою трубку из белой глины табаком и прикуривала. Затянувшись, она выпускала кольца дыма, а мы, дети, гонялись за ними по комнате. Но став постарше, я начала находить рассказы об Ирландии, которую никогда не видела, скучными. В Чикаго я была ирландкой ровно настолько, насколько мне тогда хотелось. Я была с головой погружена в свое «здесь и сейчас»: школа Святого Ксавье, «Монтгомери Уорд», Том Макшейн. И никакого интереса к призракам моих предков.

Но они все время ждали меня здесь. Терпеливо ждали. Были уверены, что я каким-то образом отыщу дорогу обратно. Я взвешивала два каменных обломка на ладони. Они тысячи и тысячи раз закопчены огнем, разводившимся в том очаге, а затем опалены последним пламенем, которое уничтожило все дома. Дома моих близких.

– Их всех выселили отсюда? – спросила я у Мауры.

– Да, всех, – ответила она. – И это было смертным приговором. Некуда податься, нет работы, невозможно заработать денег. Я вообще удивляюсь, как кто-то мог выжить тут в те дни или уехать в Америку.

– Кое-кто отправился туда раньше, – сказала я. – В нашей семье это был мой дедушка Патрик.

Сколько я слышала таких историй – американских сказок про тяжелый труд, выживание и успех. Но я была не способна представить себе это место. Или жестокость Мерзавцев Пайков. А сегодня я не только познакомилась с одним из них, но и стояла на клочке принадлежащей мне ирландской земли.

Это ошеломляло, и меня переполняли эмоции. Прикрыв глаза, я смотрела на залив и пыталась на месте этих руин нарисовать в воображении оживленную деревню. Напротив домов причаливают к берегу рыбацкие шхуны, звучит детский смех, и все вокруг разговаривают на языке, который я сегодня слышала от этой женщины. На моем настоящем родном языке.

Каким-то образом ирландцам удалось продержаться. И теперь я была уверена, что Англии не победить. «Черно-коричневых» вышвырнут отсюда, а Ирландия снова станет свободной нацией.

Сквозь мои прикрытые веки пробивалось розовое сияния. Я открыла глаза и увидела, как в обрамлении из розовых и пурпурных облаков в залив Голуэй садится красное солнце. Потрясающая картина. Старая женщина показала в то место, где солнце уходило в воду.

– Благословенный остров, – сказала она. – Tír na nÓg.

– Там Америка, – кивнула я. – Куда отсюда уехало столько людей.

– Но их души возвращаются, – сказала женщина по-английски. – Чтобы создавать свой рай здесь.

Мне захотелось зайти в воду, которая в красках заката стала красной. Пока мы с Маурой снимали ботинки и носки, женщина улыбнулась. Моя босая нога сразу же наткнулась на маленький острый камешек.

– Ой!

Я подняла ногу и осмотрела ее. Старая женщина засмеялась и показала мне свои ступни, защищенные толстым слоем жестких мозолей. Она повела нас в прибой.

Холодная вода хлестала по щиколоткам. Когда волны откатывались назад, оставляя на оголившемся берегу хлопья подсвеченной закатным солнцем пены, ноги мои оказывались все в алых пузырьках.

Женщина что-то сказала Мауре, и та обратилась ко мне:

– Я не уверена, что правильно ее понимаю.

Маура задала какой-то уточняющий вопрос, и они еще некоторое время говорили по-ирландски. Наконец Маура сказала:

– Она использует местное слово, которого я не знала. Рыбацкий термин. Mearbhall. Есть похожее слово, означающее «поразительный», но это лишь часть того, что она имеет в виду. Она говорит, что иногда, когда рыбаки находятся в море ночью, из глубины исходит странный свет, сияние, которое освещает им рыбу.

Пока Маура объясняла это мне, старушка кивала.

– Возможно, она имела в виду флуоресценцию? – предположила я.

– Возможно, – сказала Маура, – но рыбаки видят в этом свечении своего рода чудо. И как раз сегодня в заливе горит mearbhall.

Mearbhall. Маура сказала, что в потусторонний мир можно попасть через колодец, озеро или в момент внезапного озарения. И сейчас, когда я стояла на этом пляже и волны, то увлекая меня в залив, то отпуская, бурлили вокруг моих босых ног в красных от заката пузырьках пены, какая-то часть меня вдруг открылась и воссоединилась с этим местом, с этими людьми, с этой историей. Я думала, что моя семья оставила всю свою боль в прошлом. Что мы выжили, а раз так, отлив прошлого не может утянуть нас за собой. Мы сбежали от Мерзавцев Пайков и сержантов Симмонсов, оставшихся тут. Но так ли это было на самом деле? Ирландские американцы, чикагские ирландцы – да, мы многое приобрели, но при этом утратили часть самих себя. И насколько это приемлемо для человека, если он, получив весь мир, страдает из-за того, что потерял собственную душу?

Моя душа… Мне удавалось игнорировать ее, когда я была с Тимом Макшейном. И чувство вины не захлестывало меня до того памятного дня в соборе Нотр-Дам. Но отец Кевин отпустил мне грехи, и вместо троекратного прочтения «Аве, Мария» во искупление я практически получила от него Питера. Я снова стала приличной женщиной, хотя и скоропостижно умершей для моей семьи и всего Чикаго. Во время войны о душе переживать было просто некогда – нужно было двигаться, действовать, выполнять долг, выживать. Но стоя здесь, я вдруг осознала, что душа моя неподвластна ни Церкви, ни священникам, ни даже мне самой. Может, она принадлежит этому месту? Может, мое самое глубинное «я» все-таки говорит на языке этой пожилой женщины? Может, утратив понимание слов, я потеряла часть себя?