Василий Шульгин. Судьба русского националиста - Святослав Рыбас

На полу от слез образовывались лужицы. Сначала на это трудно было смотреть, но потом я привык. Через некоторое время он сказал мне:

— Вы меня не знаете, но я вас хорошо знаю. Какой еврей не знает Шульгина, члена Государственной Думы? Я тоже был пятнадцать лет членом парламента в Риге. Кроме того, я стоял во главе лесных промыслов, и у меня работало четыре тысячи рабочих.

Я спросил его:

— Отчего вы так горько плачете?

Он покачал головой:

— У нас есть такие молитвы, когда положено плакать. Кроме того, у меня было около ста родственников. Все убиты немцами. Только одну сестру мою я сохранил. Она живет в Москве и помогает мне. Но особенно я плачу вот почему. У меня была мать, старенькая. Я старался каждый день у нее бывать. Но вы сами знаете, как парламент и дела отнимают много времени. Надо заботиться о своих рабочих, так как они были в основном русские, и я не хотел, чтобы они устроили еврейский погром. И поэтому бывали дни, когда я не заезжал к матери. Вот теперь я об этом плачу. Как мог я это делать! Ведь она меня ждала. Теперь ее нет. Слава Богу, она умерла до немцев. Я спасся, потому что вместе с сестрой бежал на восток, в Москву. Но меня все-таки арестовали. Я правоверный еврей.

Позже я узнал, что Дубин не только правоверный иудей, но и весьма уважаем религиозными евреями далеко за пределами Риги…

С первых же дней он предложил мне, что будет покупать для меня в ларьке белый хлеб и сахар. Я отказался. Он спросил меня:

— Почему?

— Мы еще очень мало знакомы. Принимать такую помощь я могу только от друзей.

Он сказал:

— А я вам говорю, что вы возьмете. Слушайте, я вам уже говорил, что немцы вырезали всю мою родню, и не знаю, сколько еще миллионов евреев. Сейчас в этой камере немцев нет. Но где я был раньше, там их было много. Быть может, эти, что были со мною, и не убивали евреев, но все же это немцы. И я долго не мог себя пересилить. Однако в Писании сказано: „Голодного накорми“. Не сказано в Писании, что немцев не накорми. А они голодали. И я стал их кормить. И вы возьмете мой хлеб. Вы не захотите так меня обидеть.

Я сказал:

— Давайте. Я возьму ваш хлеб.

И так потекли дни. Дубин молился и плакал. Я привык как к тому, так и к другому.

Теперь я не знаю, что с ним. Вряд ли он поехал в Израиль. Он говорил: „Они не евреи. Евреи веруют в Бога, а эти не веруют. И храма Соломонова они не восстанавливают“…

Замечательно еще то, что у него в тюрьме была библиотека из двадцати религиозных книг на еврейском языке. Они хранились в общей библиотеке, а ему выдавали по мере надобности тот или иной том. Этого не мог бы позволить себе никто другой. Если бы у меня конфисковали Евангелие, которого у меня не было, то ни в коем случае не выдали бы по моей просьбе. Я бы не смог их убедить. Но такой Дубин, который целый день молился и плакал, произнося слова, написанные в этой книге, не входил ни в какие рамки. Он импонировал. Он гипнотизировал. И его уважали, несмотря ни на что.

То же самое наблюдение я сделал гораздо раньше, еще в двадцать пятом году. Не уважали обыкновенных христиан, но уважали раскольников, чувствуя силу их веры. И потому недаром говорится, что вера горами движет»[530].

Однажды Шульгин спас жизнь страшно неприятному соседу. Тот был японцем, знал русский язык, его отец окончил Киевскую духовную академию. Этот сиделец находил удовольствие в том, что постоянно дразнил некоторых заключенных и издевался над ними, за что его стали просто избивать. Однажды на прогулке Шульгин услышал, как японец напевает какие-то странные слова. Прислушался — это была смесь имперского русского гимна и пошлых частушек. И тут терпение камеры лопнуло, оскорбленные сидельцы решили ночью убить японца. Поняв это, Василий Витальевич стал изо всей силы стучать ногой в дверь и вызывать дежурного охранника. Его отвели к коменданту, он все рассказал. Но согласно тюремному порядку заключенного можно было перевести в другую камеру только утром. А это означало смертный приговор японцу.

Оставалось уповать на свой авторитет, и, вернувшись в камеру, Шульгин громко объявил, что получил гарантию завтрашнего перевода японца. Ночь прошла спокойно.

Утром за японцем пришли, он неожиданно для всех стал просить прощения лично у каждого, и все пожимали его протянутую руку. Лишь один Шульгин не пожал, холодно ответив: «Бог простит».

Почему же спас, а не простил?

Видимо, издевательство над царским гимном задело глубокие воспоминания о том, что тяжко было вспоминать.

Еще одним интересным сокамерником был Михаил Алексеевич Таиров, бывший заместитель председателя Ленинградского облисполкома (вице-губернатор), осужденный по «ленинградскому делу» вместе с многочисленной группой высших партийных и советских чиновников, среди которых были секретарь ЦК КПСС А. А. Кузнецов (еще недавно его Сталин рассматривал как своего возможного преемника в партии), член политбюро ЦК КПСС, председатель Госплана СССР Н. А. Вознесенский (Сталин видел его на посту председателя правительства), председатель Президиума Верховного Совета РСФСР М. И. Родионов. Существо данного дела в том, что эта группа выражала озабоченность положением русского народа, который в сравнении с другими нес наибольшие тяготы государственного строительства. У нее было желание (правда, не формализованное, а на уровне конфиденциальных разговоров) создать Российскую коммунистическую партию в рамках КПСС, укрепить значение Российской Федерации, перенести в Ленинград столицу России. Внешне это не противоречило русскоцентристской политике И. В. Сталина, проводимой во время войны, однако сейчас, когда началась холодная война с бывшими западными союзниками за передел послевоенного мира, а в окружении «позднего Сталина» велась подковерная борьба за роль наследника вождя и к тому же в Ленинграде выявили серьезные факты коррупции, выделение русских структур было воспринято как удар по единству государства. И ленинградцы потерпели сокрушительное поражение.

Таиров оказался в группе осужденных, можно сказать, «за компанию». Шульгин не оставил свидетельств, о чем они беседовали с ним. Наверное, особо доверительных разговоров между ними быть не могло, ведь один был неразоружившимся белогвардейцем, а другой — советским начальником.

Среди сокамерников Шульгина были и знаменитости, такие как академик-биолог В. В. Парин и поэт-мистик Д. Л. Андреев. Вместе с ленинградским историком Л. Л. Раковым они сочинили «Новый Плутарх», ироническое жизнеописание вымышленных исторических героев.

Вот несколько примеров фантазии сидельцев:

Эстебан Лигейро, мексиканский биохимик, автор средства для депигментации негров. Менандр Парасангит, врач IV века до нашей эры, автор открытия, что «воздержание и диетическое питание не делают человека ни сытым, ни счастливым». Археолог Леко-де-Лягиш, первооткрыватель античной станковой живописи: «Переход Ганнибала через Альпы», «Сватовство центуриона», «Нерон, наблюдающий пожар Рима», «Non expectaverunt» («Не ждали») — возвращение Фемистокла из изгнания. («Скромную комнату украшают висящие на стене изображения демократических деятелей — Софокла и Клисфена. Яркие лучи афинского солнца освещают эту сцену из жизни либеральной интеллигентной афинской семьи».) А знаменитый роман голландского писателя Доувеса ван Ноордена (1860–1936) «Так жить нельзя!», как указано авторами, «получил всеобщее признание и вошел в золотой фонд литературы, ставящей своей целью существенно повлиять на моральное переустройство мира. К сожалению, писателю не суждено было стать свидетелем победоносного шествия своего величайшего творения по странам Европы, Азии и Америки. Потрясения, обрушившиеся на его организм, оказались слишком велики».