Адреса любви: Москва, Петербург, Париж. Дома и домочадцы русской литературы - Вячеслав Недошивин

О, эту «эпическую картину» опишет потом в «Театральном романе»! Я лично помню, что среди криков, парижских баек, пьяных поцелуев через стол, клубящегося над бутылками дыма Булгаков вдруг нащупал ногой под столом что-то скользкое и мягкое и – понял: боже мой, да это же кусок упавшей осетрины. И черт с ним! Ведь голода уже не было, и холода не было, и он был – ура, ура! – уже писателем. За столом ведь сидели Пильняк, Лидин, Соколов-Микитов, Андрей Соболь (он жил в этом же доме), писатель Слезкин, тот же Катаев с Олешей и Зозулей и какой-то литератор Потехин, кого никто и не помнит ныне. Женщин вроде бы не было, была одна Тася в своем «панбархате» – Зина заболела, и кому-то надо было хозяйничать. «Толстому в рот смотрели, – вспомнит потом Тася. – Мне надо было гостей угощать. С каждым надо выпить, и я так наклюкалась, что не могла по лестнице подняться. Михаил взвалил меня на плечи и отнес на пятый этаж домой…» В тот вечер, кстати, Толстой и скажет Булгакову, слегка приобняв: «Жен менять надо, батенька. Менять. Чтобы быть писателем, надо три раза жениться…» А тот, поняв «с удушающей ясностью», что такой «писательский мир» ему решительно не нравится, запишет: «Среди моей хандры и тоски по прошлому… у меня бывают взрывы уверенности и силы. И я… верю, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я ни знаю». Та, детская еще, «сатанинская вера» в себя! Он и станет сильнее всех. Через год выйдет его «Белая гвардия», а скоро само Политбюро, словно ему делать нечего, семь (!) раз будет заседать по его поводу. По поводу книг его, пьес. А 18 апреля 1930 года, в самую Страстную пятницу, в доме Булгакова раздастся телефонный звонок. «Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить…» Всю Москву облетит слух об этом. Но Алексею Толстому, будущему академику, лауреату трех Сталинских премий, всё равно будет завидовать. Ведь Толстой не только станет бывать в Кремле (как депутат Верховного Совета, да и запросто – в гостях у Ворошилова, у Генриха Ягоды), но будет встречаться со Сталиным, чего Булгаков после звонка вождя хоть и тайно, но желал. Это – правда! Он и Тасе, давно оставленной им, не преминет похвастаться и как бы между прочим скажет: «Знаешь, я со Сталиным разговаривал». Она, единственная из жен его, кажется, не подпрыгнет от радости – испугается за него: «Как? Как же это ты?» – «Да вот, звонил мне по телефону, – ответит. – Теперь мои дела пойдут лучше…» Имел в виду всё то же: работу, деньги и, конечно, квартиру.

Но начиналось всё это, повторю, в 1923-м. Через год настигнет его слава – выйдут синие книжки журнала с «Белой гвардией», про которую Волошин, поэт, тогда же напишет: эту вещь «как дебют начинающего писателя… можно сравнить только с дебютами Достоевского и Толстого». Будет иметь в виду другого, разумеется, Толстого – Льва. Да, через год настигнет Булгакова слава, и ровно через год он разойдется с Тасей. Уходя, поможет Тасе переехать в квартиру того же дома на Большой Садовой, но в коммуналку получше. Соседей поменьше, комната побольше. Правда, окно в ней будет упираться прямо в стену напротив. Грустная такая символика! В комнату ее никогда не будет заглядывать солнце, вот ведь какая штука! Съемщику квартиры, некоему Артуру, Тася скажет однажды об этом: солнца не вижу! Тот, который выселит ее потом вообще в подвал, откровенно хмыкнет и – это невозможно придумать нарочно! – бросит как бы между прочим: «А зачем тебе солнце?..» И правда – зачем?..

«Мне кажется иногда, – скажет Булгаков, – что я стреляю из какого-то загнутого ружья. Кажется, прицелюсь, думаю – попаду в яблочко… Бац! И не туда. Не туда…» Имел в виду цензуру, не увидевшие света романы и пьесы свои. Но вот о чем подумалось: не меньше, рискну сказать, он ошибался и с женщинами. Прицелится – бац! – и не туда. Не спешите спорить – выслушайте! Уж если мы «подвесили» ружье, хоть и с кривым дулом – оно ведь, как сказал другой драматург, должно же выстрелить!..

16 октября 1941 года. В Москве – паника. Немцы под Крюковом. Люди покидают столицу. На вокзалах просто свалка: тюки, чемоданы, вопли. И посреди апокалипсиса – трое: женщина и двое мужчин. Один в вагоне, вместе с ней, с дамой в куньей шубке, другой, «седеющий и милый», на перроне – у окна. Тот, что в вагоне, известный поэт, просто прожигает «шубку» ревнивыми взглядами, а другой, за стеклом, – как раз улыбается и что-то беззвучно говорит. «И коготочком стукала она // В холодное окно. // А я все видел, – напишет поэт в стихах. – Все медлили они, передавая // Друг другу знаки горя и разлуки: // Три пальца, а потом четыре и // Кивок, и поцелуй через стекло. // И важно он ходил, веселый, славный друг мой, словно козырь…»

Так прощались (расшифруем этот белый стих) поэт Луговской, его ближайший друг – генсек Союза писателей, действительно «козырь», Фадеев и – Елена Булгакова. Последняя жена Мастера, писателя, умершего, считайте, просто вчера – чуть больше года назад. Все трое на вокзале, два сорокалетних друга и пятидесятилетняя уже дама – любовники! Генсек Фадеев – бывший любовник Булгаковой, поэт Луговской – нынешний… И башмаков еще не износила, как сказал бы третий драматург – сам Шекспир. Имели ли ее любовники отношение к живому еще Мастеру, к Булгакову? Да. С Луговским Булгаков был знаком с 1925 года – встречались мимолетно. А Фадеев, еще в 1929-м назвав Булгакова «откровенным врагом рабочего класса», навещал его пару раз перед самой кончиной. Пишут – по приказу Сталина! И якобы в одном из предсмертных разговоров Булгаков и сказал ему: «Всё дело в женах. Жены – великая вещь, и бояться их надо только при одном условии – если они дуры…» Кого из трех своих жен имел в виду – неизвестно. Но, глядя на этих троих на военном вокзале, как не вспомнить слова из романа Булгакова: «Читатель!.. Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви?..»

Нет, излишне доверчивыми мы теперь не будем. Не надо, не надо песен. Мы ведь такие, у нас всё, что называется, с перехлестом: если хвалить, так до небес, если ругать – то до преисподней, закрывая глаза и на недостатки взлетевших вдруг «кумиров», и на достоинства в миг опущенных «изгоев». А ведь истина и в истории, и в литературе чаще всего многоцветна. Например, Булгаков пишет: самый страшный порок – трусость. Теперь из дневника его известно: сам себя смелым, увы, не считал. В романе красиво написал: «никогда и ничего не просите», особенно у сильных мира сего (это стало даже афоризмом), но сам, как мы знаем теперь, только и делал, что просил: то работу, то квартиру, то поездку за границу (одному Сталину написал шесть писем – ни одного ответа!). Нет, доверчивыми ко всему и вся мы теперь не будем. Скажем, страдал ли он за сатиру в своих пьесах? Да, страдал, но, согласитесь, как-то уж «театрально». Ведь его, обзывая «новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс», всё же не объявляли сумасшедшим, как Свифта или Чаадаева, не привязывали к позорному и даже смертному столбу, как Дефо и Достоевского, не ссылали и не гнобили в лагере, как Мандельштама, не пытали и не расстреливали, как Бабеля, и даже – не отнимали продуктовых карточек, как у Зощенко и Ахматовой. Наконец, десятилетиями после смерти Булгакова его числили бескомпромиссным борцом с режимом, твердым и несгибаемым, пока не прочли в письме к вождю пафосных слов его: «Как воспою мою страну – СССР?», пока не увидели льстивой пьесы о Сталине «Батум» и не узнали (уже недавно) о балетном либретто его «Черное море», которое по подхалимажу к власти равняют ныне с «Хлебом» Алексея Толстого. Всё так! Но вот ведь вопрос: сам ли кумир наш повинен в этих «ужимках и прыжках» или и тут не обошлось без слабых сердцем жён его, сменявших друг друга?