Адреса любви: Москва, Петербург, Париж. Дома и домочадцы русской литературы - Вячеслав Недошивин

С точки зрения мировой литературы это неудивительно. Кто ж не помнит, что за Орфеем шли даже деревья…

Булгаков Михаил Афанасьевич (1891–1940) – выдающийся русский писатель и драматург. Автор романов, повестей и всемирно известных пьес, которые посвящал и второй своей жене, и потом – третьей. Обойденной оказалась только первая жена Булгакова – Татьяна Лаппа. Но – вот загадка! – не ее ли он, «мастер», назовет, спустя годы Маргаритой? Маргаритой самого знаменитого своего романа? Романа – о своем романе?

«Я тебя вызову», – говорил ей. «Где бы я ни был, я тебя вызову!» Звал телеграммами на каникулы, потом – в глухое село, где работал врачом, потом – в Белую армию, где оказался против воли, и даже в эмиграцию, куда собирался добровольно. Черновцы, Орша, Вязьма, Владикавказ, Батум… «Я тебя вызову» – и она, столбовая дворянка, как декабристка, летела на зов: на голод, нищету, реальную угрозу смерти от пули петлюровцев, от банд Махно, от шуровавших на Кавказе чекистов. И всем твердила: она будет там, где он, – «И не иначе!»

«За мной, читатель! – напишет Булгаков в романе “Мастер и Маргарита”. – Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви?» Звал, думаю, и ее – Тасю, Тасечку. Кстати, и в самом деле правнучку декабриста – члена Южного общества Матвея Лаппа, разжалованного потом в рядовые. «Кровь! – усмехнется в его романе Воланд. – Кровь всегда скажется…»

Да, летела по первому зову. Но когда через двадцать лет, за несколько дней до смерти, он, лежа под простыней (ибо всякое прикосновение причиняло жуткую боль), шепотом, по секрету от третьей жены, попросил свою сестру найти и привести ее, Тася вдруг – не пришла… «Миша, – наклонилась к нему с укором третья жена, – почему ты не сказал мне, что хочешь повидать ее?» Он, пишет стоявший рядом друг его, ничего не ответил – «отвернулся к стене…»

Совсем как Тася, когда ее Миша уходил от нее. Попив чаю с утра, сказал: «Если достану подводу, сегодня от тебя уйду». Через час вернулся: «Я с подводой. Помоги мне сложить книжки». «Я помогла, – вспоминала Тася. – Отдала всё, что он хотел взять… Но было очень тяжело. Помню, я всё время лежала, отвернувшись к стене, со мной происходило что-то странное – мне казалось, что у меня как-то разросся лоб, уходит куда-то далеко, далеко…»

Так закончилась их «вечная» любовь!.. Или все-таки – началась?..

Только не говорите мне о «зрелых чувствах», о взрослой, «вымеренной» любви, о вторых и третьих браках, которые «ах, не сравнить!..» Не надо песен! Кто любил с юности, кто, едва не падая от головокружения, целовался впервые в углу школьного двора, кто, словно Ромео, до утра держал ладошку любимой, бродя по предрассветным, будто чужим улицам, тот знает: все последующие любви – «лишь бледные списки». И клятвы не клятвы, и чувства вторичны, и слова – обманны. Уже потому обманны, что была она – твоя первая любовь…

«Клянешься смертью?» – пугая честную Тасю, спрашивал ее гимназист Булгаков. Клянешься, что не скажешь никому, что я буду оперным певцом (он только «Фауста» слушал в молодости чуть ли не сорок раз)? Что не отдашь в больницу с безнадежным диагнозом, когда стал врачом? Наконец, когда уже стал писателем, спрашивал: клянешься, что не подойдешь, когда увидишь меня с другой? Смешно, как-то по-детски, скажете? Да. Но только так, равняя жизнь со смертью, и любят впервые – если со школы!..

Ей едва исполнилось шестнадцать. Она, дочь саратовского статского советника, приехала в Киев на лето к тетке. Миша, гимназист, сын теткиной подруги, забежал случайно. Но, когда тетка предложила показать Тане город, тут же согласился и почему-то сразу назвал ее – Тасей: «Пойдем, Тася». Так она, юная «шатенка с синими глазами», и останется не Таней – Тасей.

У них всё было похоже. Отцы по чину – статские советники, матери – учительницы. У Булгаковых, когда семерых детей укладывали спать, мать садилась за рояль, за вечного Шопена, а у Таси за клавиши брался отец. Достаток, правда, был разный. В доме у Таси были и нянька, и кухарка, и бонна (мать не разрешала даже платье поднять с пола – «горничная подберет»). И если в Саратове у Таси за стол чинно усаживалось до ста человек гостей, то в растрепанном доме Булгаковых, когда кто-нибудь из детей выскакивал из-за стола, то, указывая брату или сестре на свою тарелку, обязательно бросал: «Постереги!» Посмотри, дескать, чтобы «не сперли» из тарелки лакомый кусок.

Всё лето в том еще Киеве Тася пробродила с ним. Запомнила, что показал ей во Владимирском соборе роспись в трансепте: прокуратор Понтий Пилат с темными злыми глазами и перед ним – Христос. Чем-то уже тогда цепляла его встреча их взглядов. А вообще катались на лодках (гимназистам запрещалось это), ходили по музеям, а вечерами, если не играли в «блошки», бежали в театр. Это, кстати, гимназистам тоже запрещалось – надо было подделывать разрешения инспекторов. И уж совсем запретно, просто преступно целовались в кустах Купеческого сада. Надо ли говорить, что, когда поезд увозил ее домой, всё для него стало пустым и черным, даже солнце.

Условились свидеться на Рождество, но отец Таси, напуганный яростью Джульетты, дочь в Киев не пустил. Тогда в Саратов летит телеграмма от друга Миши: «Телеграфируйте… приезд. Миша стреляется». Отец Таси перехватил телеграмму – высмеял ее. Но Михаил уже сам решает ехать в Саратов (ему как раз подарили двадцать пять рублей). «Он написал, – скажет Тася, – чтобы я вышла к поезду, и он – сразу уедет обратно». Увы, это письмо прочла уже мать, и Тасю вообще заперли на ключ. Ей даже предлагали потом ехать учиться в Париж, лишь бы не «смотрела» в сторону Киева. Отвергла! Словом, встретятся они (с ума сойти!) только через три года. Он будет уже студентом, а она, медалистка, – классной дамой в женском ремесленном училище.

«27 июля 1911 г. Миша доволен: приехала Тася, – записывала в дневнике Надя, сестра его. – Я ей рада. Она славная… Миша занимается к экзаменам и бабочек ловит, жуков собирает, ужей маринует…» Через год запишет: «Он все время стремится в Саратов, не перешел на 3-й курс. Как они оба подходят по безалаберности натур! Любят друг друга очень, вернее – не знаю про Тасю, но Миша ее очень любит…» Тогда, кстати, студент-медик и решил стать оперным певцом, записался «приходящим» в консерваторию. Не вышло. Голос-то у него был, но не слышимый им другой голос оказался сильнее. «Не может быть, чтобы голос, тревожащий меня, не был вещим, – запишет в дневнике через десять лет. – Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним – писателем…» Когда он еще студент, еще для домашнего спектакля сочинил пьеску «С миру по нитке – голому шиш», то все ну просто падали от смеха. Зрителями были гости и даже та тетка Таси. А в пьесе некая бабушка спрашивала про Мишу и Тасю, женихавшихся: «Но где же они будут жить?..» На что ее визави отвечала: «Жить они свободно могут в ванной комнате. Миша будет спать в ванне, а Тася – на умывальнике…» Пророческой окажется пьеска. Они и проживут так все одиннадцать лет, укладываясь спать и на полу, и на столе, и на голой земле…