Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев

«Безыменский. – Елена Усиевич провозгласила поэта Васильева, поэта тысячи и одного хулиганства, грядущим поэтом миллионов, объявляя Ярослава Смелякова светлой надеждой советской поэзии. Оба – и Васильев и Смеляков – в ежовых рукавицах Наркомвнудела… Политическая слепота налицо? Налицо! (Аплодисменты.)»

После Безыменского выступление Сельвинского критиковали другие поэты и писатели. Затем выступил Борис Пастернак с довольно длинной и малопонятной речью. Закончилась она так:

«Пастернак. – Может быть, мне очень мало дано, может быть, у меня плохо выходит. Но чтобы я у себя заводил какой-то, как бы вам сказать, снаряд из спичечных коробок, из каких-то двух-трёх спичек, из чего-то миниатюрного, чтобы я противопоставлял даже обстановке, своему дому, что всё-таки ничтожно по сравнению с вами, а тем более со временем, со страной и тем хвостом историческим, который, как за кометой, – за нами раскидывается по столетиям. Чтобы я был настолько идиотом? Я не могу понять, как же я тогда прожил и не попал на Канатчикову дачу? (Смех.)

Вот и всё, товарищи. (Аплодисменты.)»

Правя стенограмму своего выступления, Пастернак написал:

«Наспех сверено, прошу неясные места выпустить. Б.Пастернак».

На вечернем заседании 26 февраля выступил и драматург-партиец Владимир Киршон:

«Киршон. – Я думаю, и есть такие сведения, что Сельвинский от этого выступления бесспорно откажется. Это будет очень хорошо. И, в первую голову, для самого Сельвинского, ибо та истерика, иначе этого назвать нельзя, с которой он выступил здесь, очень нехорошо звучала и произвела очень нехорошее впечатление».

Все выступления писателей и поэтов свидетельствуют о том, что главные события февраля 1937 года происходили всё-таки не на «Пушкинском пленуме», а в Кремле на пленуме партийном.

Предпоследний день февраля «замечательного» (по словам драматурга Александра Афиногенова) 1937 года в семьях Рыкова и Бухарина запомнился надолго. Анна Михайловна Ларина-Бухарина, жена Николая Бухарина, потом вспоминала:

«Этот роковой день 27 февраля 1937 года, когда позвонил вечером секретарь Сталина Поскрёбышев и сообщил, что Бухарину надо явиться на Пленум…

Н.И. упал передо мной на колени и со слезами на глазах просил прощения за мою загубленную жизнь. Просил воспитать сына большевиком. “Обязательно большевиком” – повторил он. Просил бороться за его оправдание и не забыть ни единой строки письма-завещания “Будущему поколению руководителей партии”… Я поклялась. Он поднялся с пола, обнял, поцеловал меня и произнёс дрожащим голосом:

– Смотри не обозлись, Анютка, в истории бывают досадные опечатки, но правда восторжествует!..

В это время мне было 23 года… Наконец, убедившись, что содержание письма я запомнила твёрдо и окончательно, он уничтожил рукописный текст».

И Бухарин ушёл на пленум, оставив в памяти своей жены строки письма-завещания, в котором говорил:

«Ухожу из жизни, опустив голову перед пролетарской секирой, которая должна быть беспощадной и целеустремлённой. Чувствую свою беспомощность перед адской машиной, которая, пользуясь, вероятно, методами средневековья, обладает исполинской силой, фабрикует организованную клевету, действует смело и уверенно…

В настоящее время в своём большинстве так называемые органы НКВД – это переродившаяся организация безыдейных, разложившихся, хорошо обеспеченных чиновников, которые, пользуясь былым авторитетом ЧК, в угоду болезненной подозрительности Сталина – боюсь сказать больше – в погоне за орденами и славой, творят свои гнусные дела, кстати, не понимая, что одновременно уничтожают сами себя.

История не терпит свидетелей грязных дел. Любого члена ЦК, любого члена партии эти чудодейственные органы могут стереть в порошок, превратить в предателя, террориста, диверсанта, шпиона. Если бы Сталин усомнился в самом себе, подтверждение бы последовало мгновенно. Грязные тучи нависли над партией. Одна моя ни в чём не повинная голова потянет ещё тысячи невинных…

В эти, быть может, последние дни своей жизни, я уверен, что фильтр истории рано или поздно сотрёт грязь с моей головы».

Вальтер Кривицкий:

«70 высших партийных руководителей, объятые страхом и подозрениями, собрались в Большом зале Кремлёвского дворца. Они были готовы по приказу Сталина обрушиться с нападками друг на друга, чтобы продемонстрировать Хозяину свою лояльность».

Пленум постановил:

«1. Исключить тт. Бухарина и Рыкова из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б) и из рядов ВКП(б).

2. Передать дело Бухарина и Рыкова в НКВД».

27 февраля прямо на пленуме оба исключённых были арестованы.

Затем с докладом выступил Вячеслав Молотов, который сказал, что за пять месяцев в наркоматах и учреждениях страны было осуждено 2049 человек, и добавил:

«Из одной только этой справки, очень пустой, нужно уже выводы делать такие, что успокаиваться нам никак не приходится. Надо посерьёзнее покопаться в вопросах, которые связаны с вредительством».

С докладом о положении дел в наркомате путей сообщения выступил Лазарь Каганович. Он сказал, что в 1936 году в его ведомстве было разоблачено и арестовано 3800 троцкистов. Призвав к искоренению «врагов народа», Каганович добавил:

«Тут вредны слёзы по поводу того, что могут арестовать невиновных».

Вышедший на трибуну Николай Ежов рассказал о вредительстве и предательстве в органах НКВД, жёстко раскритиковал Генриха Ягоду и признался, что только активное участие товарища Сталина в раскрытии вредительских групп помогло выявить и арестовать вредителей.

А центральные советские газеты продолжали комментировать «Пушкинский пленум». 27 февраля «Правда» сообщила:

«Выступлением, по существу и по форме недостойным советского поэта, была речь Сельвинского, который изображал себя невинной жертвой советской критики.

Отповедь И.Сельвинскому дал А.Безыменский:

– О Маяковском Сельвинский писал в “Декларации прав”:

– Это была, – говорит оратор, – попытка вывести из строя мастеров политической поэзии, охаять Маяковского, оторвать от нас писателей, подсунув им в качестве образца творчество наиболее далёкого от современности поэта».

«Вечерняя Москва» 27 февраля:

«Резким диссонансом в работе пленума прозвучало неправильное истерическое, недостойное советского поэта выступление Сельвинского.

Выступавшие вслед за ним т.т. Безыменский, Фадеев и другие подвергли резкой критике выступление Сельвинского».