Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев

Судьбу Павла Васильева все знают, и на этом останавливаться я не буду…

Явлением, служащим – я бы сказал, наглой иллюстрацией именно голого прекраснодушия, являются последние стихи Сельвинского, напечатанные в “Новом мире”, не без особого смысла, очевидно, вкладываемого редакцией журнала именно в Пушкинском номере, который и открывается “опусом” Сельвинского – первым в “венке Пушкину”… Сей перст, по-видимому, указует: “Смотрите, вот новый Пушкин!” Или: “Пушкин умер, да здравствует СельвинскийГ»

Выступивший на вечернем заседании 24 февраля татарский поэт Фахти Бурнаш (Фахтелислам Закирович Бурнашев) тоже заговорил о Сельвинском.

«Бурнаш. – В прошлом году я смотрел пьесу, которую многие, наверное, знают – это “Умка белый медведь”.

Голос с места. – Она рекомендована ЦК партии.

Альтман. – Такого постановления мы не читали».

Иоганн Львович Альтман был театральным критиком (его репрессируют в 1949-ом). Бурнаш на его замечание не ответил и продолжал.

«Бурнаш. – Герой этой пьесы – чукча Умка. Он совершенно лишён человеческого облика. Он почему-то представлен автором именно как медведь или полуидиот. Представлены его обиход, его отношения к людям, его отношения с женой и отцом, на которые равнодушно не могут смотреть присутствующие в театре. Во всяком случае, он не человек…

Автор этой вещи не подошёл к своему материалу искренне. Он не понимал в достаточной степени интересы своего народа, а потому не понимал также интересов и чаяний других наших народностей. Вот почему у него Умка получился как медведь или полуидиот».

25 февраля «Правда» процитировала «Челюскиниану», найдя в ней такие строки:

Поэт Николай Тихонов (тот самый, кого Бухарин назвал в троице лучших советских поэтов) тоже поднялся на трибуну писательского пленума.

«Тихонов. – Я думал, что мы услышим с этой трибуны голос Пастернака, Сельвинского, Асеева, Безыменского, Демьяна Бедного, Жарова, Уткина, Кирсанова, Светлова и других. Мы их не услышали и не увидели. Даже это их отсутствие я лично не могу объяснить сложно, а могу объяснить примитивно. Я объясняю это отсутствием исторического понимания значения момента, который переживает страна».

Последним на том вечернем заседании пленума выступил грузинский поэт Паоло Яшвили:

«Яшвили. – Я хочу успокоить товарища Тихонова: тень Пушкина была здесь на нашем пленуме, и она вполне заменила тех писателей, которые не захотели прийти сюда. (Бурные аплодисменты.) Несмотря на свою великую зоркость, Пушкин не заметил отсутствия этих поэтов. (Смех, аплодисменты.)».

Вышедшая 26 февраля «Правда» назвала писателей, которые не явились на «Пушкинский пленум», более сурово, увязав их имена с именем одного из тех, кого громил партийный пленум. В газете была опубликована статья «О политической поэзии», в которой говорилось:

«Почин здесь принадлежит Н.Бухарину, превознёсшему в своём докладе поэтов, чуждых советской действительности.

Бухарин вытащил очень подходящее для его политических взглядов учение о “двойном”, “тройном” смысле поэтической речи. По этому учению не может быть названа поэтической речь, слова которой употреблены только в исключительно прямом, “обычном” смысле. Лишь тогда, когда она, через ряд ассоциаций, вызывает и другие картины, образы, чувства, когда поэтические мысли сквозят, а не высказываются им прямо – мы имеем истинную поэзию. Таково учение о “дхвани”, поэтическом намёке, скрытом смысле поэтической речи…

Образцы двусмысленной поэзии: Пастернак и Сельвинский – этот знаменитый сумбур поэзии формалистических вывертов. Да в одном стихотворении Пушкина больше ума и подлинной философии, чем во всех тарабарских стихах Пастернака!»

Тон, взятый газетой «Правда», подхватили и «Известия», написавшие в тот же день (26 февраля):

«…враг народа Троцкий, бандиты Радек и Бухарин сделали немало, чтобы оторвать некоторых писателей от партии и народа».

«Правду» и «Известия», Пастернак с Сельвинским, конечно же, читали, и поэтому оба тотчас пришли на Пушкинский пленум.

Выйдя на трибуну, Илья Сельвинский сказал:

«Сельвинский. – Сейчас я с этой трибуны заявляю, что у меня, 37-летнего, взрослого, здорового, крепкого человека, абсолютно советского, нет творческих перспектив. Я заранее знаю, что, что бы я ни написал, всё равно найдутся люди, которые вырвут у меня у меня четыре строчки и оплюют всё, что я делаю».

Услышать такие слова с трибуны писательского пленума, конечно же, никто не ожидал. Тем более произносились они смело, напористо и очень убедительно. А поэт продолжал называть тех, кто лишил его «творческих перспектив» по фамилиям:

«Сельвинский. – Перед самым пленумом “Известия” дают возможность ударить меня такому поэту как Заболоцкий, человеку, который дальше всех нас стоял от подлинных задач, поставленных перед нашей поэзией. Кому-кому учить меня, но не Заболоцкому…

Вот здесь сидит Дмитрий Петровский. Он сделал то же самое со мной».

Назвав ещё несколько фамилий тех, кто «ударял» его, Сельвинский сказал:

«Сельвинский. – Если бы я жил в Японии, я бы понял, что все шумихи, которые подняты вокруг меня, – это не что иное, как толстый намёк на то, чтобы я сделал харакири. Но я живу в Советском Союзе, где вопрос не может так стоять, и я хочу жить. И я не понимаю, почему нужно одного из сильных людей в литературе, сильных (нервами) делать моральным калекой. Я прошу, чтобы мне это разъяснили…

На мне нет ни одного живого места, я чувствую себя всего окровавленным и избитым. Конечно, я буду работать, потому что у меня огромная культура труда и волевая закалка. Но на одной инерции я работать не могу».

Эти слова произносил человек, который понятия не имел о том, что делают с арестованными в застенках НКВД, выбивая из них «признания». Поэтому поэт, вышедший на трибуну вслед за Сельвинским, сказал:

«Безыменский. – Товарищи! Я думаю, что все мы, сидящие здесь, оценим выступление поэта Сельвинского и по существу и по форме как недостойное выступление для советского поэта.

Голоса с мест. – Правильно!

Безыменский. – Давайте прочтём строфы стихов Сельвинского!»

И Безыменский прочёл несколько стихотворных фрагментов, на которые зал откликался возгласами: «Это безобразие!»

На эти строфы зал не отреагировал, так как мало кто из присутствовавших писателей знал, что Ваграм – это небольшая деревушка на берегу Дуная, взяв которую в июле 1909 года, Наполеон одержал крупную победу над австрийской армией. Но когда Безыменский назвал фамилии поэтов, которых упомянула в своём выступлении литературовед Елена Феликсовна Усиевич, зал встрепенулся.