Дипломатия - Генри Киссинджер

Предотвратить восстановление границ 1941 года представлялось практически невозможным. При условии более динамичной западной политики можно было бы, конечно, добиться определенных коррективов, даже возврата какой-либо формы независимости балтийским государствам, возможно, связанным с Советским Союзом договорами о взаимопомощи и имеющим на своей территории советские военные базы. Если такой вариант и был достижим, то только в 1941-м или 1942 году, когда Советский Союз находился на грани катастрофы. И, само собой разумеется, Рузвельт не был склонен обременять советских разработчиков политики столь малоприятным выбором в тот момент, когда Америка, еще не успев вступить в войну, больше всего опасалась советского краха.

Однако после Сталинградской битвы вопрос будущего Восточной Европы можно было выдвигать смело, не опасаясь ни советского краха, ни сепаратного мира с Гитлером. Тогда и следовало сделать усилие по определению политической структуры территорий, находящихся за пределами советских границ, и добиться для них статуса, какой был у Финляндии.

Заключил ли бы Сталин сепаратный мир с Гитлером, если бы демократические страны повели себя более настойчиво? Сталин никогда не делал подобной угрозы, хотя ему удавалось создавать впечатление, что такая возможность всегда имелась. Известны только два эпизода, свидетельствующие о том, что Сталин, наверное, рассматривал сепаратную договоренность. Первый относится к раннему этапу войны, когда паника была всеобщей. Сталин, Молотов и Каганович якобы попросили болгарского посла выяснить у Гитлера возможность урегулирования за счет Прибалтики, Бессарабии и кусков Белоруссии и Украины — по сути, речь шла о советских границах 1938 года, — но посол, предположительно, не взялся передать послание[575]. Гитлер, несомненно, отказался бы от подобного урегулирования, когда немецкие армии устремились к Москве, Киеву и Ленинграду и уже прошли за ту черту, которую «мирное предложение» — если таковое было, — предполагало. Нацистский план состоял в том, чтобы опустошить Советский Союз вплоть до линии от Архангельска до Астрахани, которая находилась весьма далеко за Москвой, а ту часть населения, которая сумеет избежать уничтожения, обратить в рабов[576].

Второй эпизод даже еще более сомнителен. Он относится к сентябрю 1943 года, через восемь месяцев после Сталинграда и через два месяца после Курской битвы, в результате которых был уничтожен по большей части немецкий наступательный арсенал. Риббентроп преподнес Гитлеру поистине странную байку. Заместитель советского министра иностранных дел, бывший одно время послом в Берлине, в этот момент находился с визитом в Стокгольме, и Риббентроп истолковал это как возможность зондажа по поводу заключения сепаратного мира на основе границ 1941 года. Несомненно, это была попытка принять желаемое за действительность, потому что на то время советские войска уже сами подходили к границам 1941 года.

Гитлер отверг якобы представившуюся возможность, заявив своему министру иностранных дел: «Знаете, Риббентроп, если я договорюсь с Россией сегодня, я все равно обязательно нападу на нее завтра, — я просто ничего не могу с собой поделать». В том же плане он говорил с Геббельсом. Время было «совершенно неподходящим»; переговорам должна была предшествовать решающая военная победа[577]. Даже в 1944 году Гитлер все равно верил, что после ликвидации второго фронта он будет в состоянии покорить Россию.

Самое главное, что сепаратный мир, даже в границах 1941 года, не решил бы ничего ни для Сталина, ни для Гитлера. Сталин оказался бы, как и раньше, лицом к лицу с мощной Германией и с перспективой, что в будущем конфликте западные демократии бросят своего ненадежного партнера. А Гитлер истолковал бы такую ситуацию как приближение советских войск к Германии без малейшей гарантии на то, что они не возобновят войну при первой же возможности.

Концепция Рузвельта относительно «четырех полицейских» потерпела неудачу из-за той же преграды, что и более общая концепция Вильсона относительно коллективной безопасности: «четверо полицейских» просто не воспринимали одинаково свои глобальные цели. Смертельное сочетание паранойи, коммунистической идеологии и русского империализма, присущее Сталину, вело к перерастанию представления о «четырех полицейских», беспристрастно оберегающих мир во всем мире на базе общности ценностей, либо в план реализации советских возможностей, либо в попадание в капиталистическую ловушку. Сталин знал, что Великобритания как таковая не является противовесом Советскому Союзу, а это либо создаст гигантский вакуум перед Советским Союзом, либо послужит прелюдией к более поздней конфронтации с Соединенными Штатами (что Сталин, как большевик первого поколения, обязан был считать наиболее вероятным исходом). С точки зрения этих двух гипотез ход действий Сталина был ясен: он продвинет советскую мощь на запад как можно дальше, для того чтобы либо прибрать к своим рукам причитающиеся ему трофеи, либо обеспечить себе наиболее благоприятные переговорные позиции на случай дальнейшего дипломатического противостояния.

Если уж на то пошло, Америка сама была не готова принять последствия реализации президентской идеи о «четырех полицейских». Сработай эта концепция, Америка должна была бы быть готова противостоять любой угрозе миру. И тем не менее Рузвельт не уставал говорить своим коллегам по альянсу, что ни американские войска, ни американские ресурсы не будут привлекаться для восстановления Европы, а сохранение мира должно стать британской и русской задачей. В Ялте он сказал своим коллегам, что американские войска будут исполнять оккупационные обязанности не долее двух лет[578].

Если бы это было так, то Советский Союз неизбежно стал бы господствующей силой в Центральной Европе, оставив Великобританию в весьма трудном положении. С одной стороны, она была уже не в состоянии своими силами поддерживать баланс сил с Советским Союзом. С другой стороны, если бы Великобритания предприняла какого-то рода односторонние инициативы, она, несомненно, встретила бы традиционные возражения со стороны Америки. Например, в январе 1945 года газета «Нью-Йорк таймс» сообщила о тайных контактах Рузвельта с Черчиллем по поводу британской попытки сохранить в Греции некоммунистическое правительство. Согласно этому сообщению, Рузвельт заявил вполне однозначно, что позитивное отношение американской общественности к послевоенному англо-американскому сотрудничеству весьма хрупко: «…Британцам было сказано твердо и авторитетно, что настроение может перемениться так же мгновенно, как переменчива английская погода, если американский народ проникнется идеей о том, что эта война… [является] просто еще одной схваткой между соперничающими империалистами»[579].