Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем - Вячеслав Никонов

Однако реальность была иной. Половцов не без оснований утверждал: поливановские младотурки резко пошли в гору (о порядке в армии — ниже): «В Довмине атмосфера изменилась. Младотурки воцарились всюду. Якубович и Туманов — помощниками военного министра. Туган-Барановский — начальником Канцелярии Военного министерства… Архангельский, — конечно, начальником Главного штаба». Сам Половцов получил назначение на ключевую должность Главнокомандующего столичным военным округом, заменив Корнилова, который 7 мая отбыл командовать 8-й армией. «Очень забавны физиономии гвардейских генералов, готовых скорей примириться с отречением Царя, чем с назначением генерал-майора на место петроградского главнокомандующего»[1426].

Все это сильно разочаровало кадровых служак. «Первые же шаги нового министра, — писал Деникин, — рассеяли наши надежды: привлечение в сотрудники еще больших оппортунистов, чем были раньше, но лишенных военно-административного и боевого опыта, окружение людьми из «подполья» — быть может, имевшими большие заслуги перед революцией, но совершенно не понимавшими жизни армии, все это вносило в действия военного министерства новый, чуждый военному делу элемент партийности»[1427].

Первый пункт первого приказа военного министра Керенского был навеян недавней встречей с армейским командованием и гласил: «Отечество в опасности, и каждый должен отвратить ее по крайнему разумению и силе, невзирая на все тяготы. Никаких просьб об отставке лиц высшего командного состава, возбуждаемых из желания уклониться от ответственности в эту минуту, я поэтому не допущу»[1428]. После чего Керенский 9 мая утвердил и обнародовал Декларацию прав солдата.

Кадетская «Речь» от 11 мая умилялась тем, что «декларацией этой даются русскому солдату такие права, каких не имеет ни один солдат ни одной армии мира. Декларация объявляет солдат полноправными гражданами, имеющими неоспоримое право на политическое самоопределение, она дает каждому солдату возможность участвовать в политической жизни страны… она раскрепощает его как гражданина от внеслужебной подчиненности начальнику. Армии всех стран мира стоят вдали от политической жизни, не только солдаты, но и офицеры не имеют права участвовать в политической жизни, принимать участие в выборах и т. д. Русская же армия получила эти права. Она первая становится армией, живущей всей полнотою политических прав»[1429].

Прямо противоположного мнения придерживался Деникин: «Эта «декларация прав», давшая законное признание тем больным явлениям, которые распространились в армии — где частично, где в широких размерах, путем бунта и насилия или, как принято было выражаться, «в порядке революционном», — окончательно подорвала все устои старой армии»[1430].

Для социалистической, в том числе и большевистской пропаганды в войсках распахнулся широкий простор. «Среди офицерского состава в каждом полку имеются лица большевистского направления в лице прапорщиков, с которыми борьба при нынешних условиях невозможна, т. к. всякая пропаганда считается законной»[1431], — писал вскоре в рапорте генерал Джунковский.

Впрочем, и большинство «революционной демократии» испытало глубокое разочарование от декларации. Ее называли «новым закрепощением солдата»[1432]. Требовали права отвода командного состава войсковыми комитетами, свободы слова и в служебное время тоже, а главное — отмены 14-го пункта Декларации.

Вступая в конфликт с генералитетом в вопросах армейской дисциплины, Керенский в то же время солидаризировался с ним в признании необходимости начала наступления на фронте. Его логику объяснял Станкевич: «Бездеятельная армия явно разлагалась. Солдаты не понимали, зачем их держат на фронте, запасные части в тылу отказывались давать пополнения и превращались в вооруженные банды, в преторианцев новейшей формации. Надо было дать армии дело: надо напомнить солдатам о долге, надо найти действительно убедительные мотивы к наведению порядка и дисциплины — ведь если фронт осужден стоять на месте, к чему повиноваться начальникам?»[1433].

В верхушке армии, писал Головин, «господствовала точка зрения, что… наступление, сопровождаемое удачей, могло бы поднять и оздоровить настроение если не взрывом патриотизма, то пьянящим, увлекающим чувством победы»[1434]. Правительство планировало летнее генеральное наступление на фронте, надеясь, помимо прочего, ослабить внутриполитический кризис подъемом патриотических чувств.

«Более или менее наладив работу министерства и реорганизовав управление Петроградского военного округа (за неделю! — В.Н.), я… отправился в Галицию на фронт под командованием генерала Брусилова»[1435]. Стиль путешествий военного министра стал неповторимым: «несколько вагонов, свита из всяких хулиганов, конвой из преображенцев и моряков, не из юнкеров, — очевидная поза на демократичность»[1436].

Керенский, проезжая 12 мая через Могилев, в Ставку даже не заглянул, столь велико было недовольство высшим генералитетом. «Нас удивило то обстоятельство, что поезд назначен в 5 часов утра и в поезд был приглашен только начальник штаба, — писал занимавший эту должность Деникин. — Военный министр как будто избегал встречи с Верховным главнокомандующим… Между прочим, вскользь Керенский бросил несколько фраз о несоответствии своему назначению главнокомандующих фронтами, генералов Гурко и Драгомирова, что вызвало протест с моей стороны. Все это было весьма симптоматично и создало в ставке нервное, напряженное ожидание. Керенский ехал на Юго-Западный фронт, открывая знаменитую словесную кампанию, которая должна была двинуть армию на подвиг. Слово создавало гипноз и самогипноз»[1437].

Миссия Керенского — уговорить солдат идти в атаку — в принципе была непроста, а в условиях, когда люди пропитались духом вольницы — мало реальной. «Все, что развалило армию — преследование офицеров, бунты, большевизация многих подразделений, бесконечные разглагольствования, — было просто болезненным проявлением смертельной борьбы за жизнь, которая обуяла солдатские души… Для восстановления боеспособности армии предстояло заново преодолеть животный инстинкт самосохранения, услышать новый неумолимый военный призыв, наделяющий способностью без содрогания смотреть смерти в лицо»[1438].