Гитлер был моим другом. Воспоминания личного фотографа фюрера. 1920-1945 - Генрих Гофман

Главного редактора вытащили из постели и обругали, не стесняясь в выражениях.

Гитлер швырнул шинель и фуражку на стул, быстро подошел к письменному столу и набросал передовицу под самым что ни на есть провокационным заголовком: «Коммунисты поджигают Рейхстаг».

Только ранним утром, увидев сходящие с пресса первые экземпляры дневного выпуска, Гитлер покинул типографию. На следующий день «Фёлькишер беобахтер» предсказала решительные действия против коммунистов в статье, помещенной на первой полосе на самом видном месте.

Поджог Рейхстага, как хорошо известно, привел к роспуску Немецкой коммунистической партии; ее вождей арестовали, а дом, где находилась их штаб-квартира, Либкнехтхаус, конфисковали.

Через год, в апреле 1934 года, я женился во второй раз. Я познакомился с Эрной Горебке еще в декабре 1929 года в кафе «Остерия Бавария», излюбленном месте мюнхенских артистов, которое вскоре после этого прославилось как одно из любимых заведений Гитлера. В Эрне, дочери Адольфа Горебке, ведущего оперного тенора своего времени, и столь же известной венской актрисы, я нашел родственную душу, большую поклонницу искусства и музыки, любительницу богемы, для которой театральная суета была дыханием жизни, и просто женщину, которая пришлась мне по сердцу. Мы поддерживали связь и встречались настолько часто, насколько позволяла лихорадочная жизнь, которую я вел. Наша дружба зрела с каждой встречей, и в 1934 году Эрна согласилась стать моей женой.

Политикой она интересовалась еще меньше меня, если такое вообще возможно.

– Послушай, – первым делом сказала она мне после свадьбы, – только потому, что мы поженились, не думай, что ты сделаешь из меня члена партии или национал-социалистку. Ничего подобного!

И ни тогда, ни потом она не испытывала ни малейшего интереса к политике и не вступала в партию.

Для нее Гитлер был другом ее мужа и человеком с любезным обхождением, которое она находила приятным и притягательным. Она любила бывать в его обществе и всегда охотно беседовала с ним о живописи, музыке и гуманитарных предметах, но отказывалась иметь что-либо общее с его политической деятельностью. Гитлер устроил прием в честь нашего бракосочетания у себя в доме на Принцрегентштрассе, но провести медовый месяц в Париже, как мы планировали, нам помешали.

С женами главных нацистов моя жена была вежлива в рамках принятых в обществе условностей, но никак не пыталась сблизиться с кем-то из них. Единственным исключением были профессор Морелль с супругой, которые всегда были нашими большими и близкими друзьями.

Конечно, нас часто приглашали на официальные приемы, и там Эрна опять же вела себя так, как от нее требовалось, но не более того. В артистическом кругу наших мюнхенских друзей, где я проводил каждую свободную минуту, которую мог урвать, она бывала с удовольствием и радостью. Больше всего она интересовалась театром и классической музыкой, но время от времени снисходила до того, чтобы сходить со мной на какую-нибудь музыкальную комедию, которые куда больше отвечали моим вкусам.

17 июня 1934 года мы с Эрной поехали в Париж, чтобы провести там наш отложенный медовый месяц. Берлин, директор завода «Мерседес-бенц», ждал меня во французской столице, где я должен был сфотографировать рекордный автомобиль его выпуска, который 21 июля участвовал в гонке на Гран-при.

За день до гонки, в ту минуту, когда мы выходили из театра, до нас донеслись взбудораженные выкрики газетчиков. Люди толпой бросились покупать газеты, на первой полосе которых горел сенсационный заголовок: «Попытка путча в Германии провалилась! Рём и еще шестеро глав СА расстреляны!»

При свете уличного фонаря мы стояли и читали ошеломительные новости. Рём, один из самых доверенных помощников Гитлера, оказался предателем? Я не мог в это поверить – я слишком хорошо его знал. Что же могло произойти?

Вдруг я вспомнил последние слова, сказанные мне Гитлером перед отъездом в Париж: «Что ж, если какая-то дурацкая автогонка для вас важнее уникального события, которое войдет в историю, – скатертью дорога!»

Перед самым отъездом он пригласил меня вместе с ним проинспектировать прирейнские трудовые лагеря, и мой отказ в какой-то мере выбил его из равновесия. Обычно я считал приглашение от Гитлера за своего рода приказ, но в тот раз на первом месте для меня оказалось данное жене обещание, и вместо лагерей мы поехали в Париж.

Стоя на парижской улице с газетой в руке, я вспомнил об этих последних словах Гитлера. «Уникальное событие», сказал он. Может быть, он уже в то время знал о деталях предполагаемого путча? Неужели Рём действительно хотел свергнуть Гитлера? В газете говорилось именно так. Но это никак не могло быть правдой. Единственное, чего хотел Рём, как я точно знал из многочисленных разговоров с ним, это преобразовать СА в огромную добровольческую армию, которой не обладала ни одна другая страна. В этом он полностью расходился с Герингом и Гиммлером, которые видели в нем самого грозного своего противника, человека, за которым стояли тысячи штурмовиков, уже смотревших на себя как на вооруженные силы страны; а кроме того, Рём имел то преимущество, что, в отличие от них, был с Гитлером на короткой ноге. Что бы там ни произошло за кулисами, это навечно останется тайной.

Нам пришлось прервать свадебное путешествие и немедленно вернуться в Германию. Я поспешил к Гитлеру. Казалось, он был глубоко тронут этим.

– Подумать только, Гофман, – сказал он с чувством, сжимая мою руку, – эти свиньи убили моего доброго отца Штемпфля!

Позднее я подступил к Гитлеру с вопросами о том, что произошло, но он оборвал меня резким жестом.

– Ни слова больше, – сказал он повелительным тоном, и на протяжении всех последующих лет мы никогда об этом не говорили.

Вскоре Геббельс издал приказ о том, что все работники публичных фотоагентств должны носить особую нашивку на рукаве. Этот заметный значок в виде жестяного щита предназначался для того, чтобы неуполномоченные лица не могли выдавать себя за фоторепортеров. Геббельс обратился ко мне с вежливым указанием, чтобы я тоже надел этот официальный знак: поскольку я не был служащим ни партии, ни государства, он надеялся таким способом получить надо мной хоть какую-то власть. Но я категорически отказался принимать его условия.

– Я постоянно нахожусь рядом с Гитлером, – резко сказал я ему, – и фотографирую только те мероприятия, на которых он присутствует. Во всех других случаях этим занимаются четверо моих ассистентов, причем все они носят вашу нашивку. Я вам не номер такой-то – я Генрих Гофман.

В канун Рождества я помогал жене наряжать елку, когда посыльный принес нам громадный букет роз для жены и небольшой сверток для меня с «наилучшими пожеланиями от доктора Йозефа Геббельса». «Подарок от Геббельса! Что бы это могло значить?» – подумал я. Сгорая от любопытства, я развернул сверток и нашел там огненно-красную нашивку с большой цифрой 1, изображенной на металлическом щитке. «Мой дорогой профессор, – говорилось в приложенном письме, – разрешите мне пожелать вам и вашей супруге веселого Рождества и счастливого Нового года от себя лично и от имени моей жены. Убежден, что посылаемый мною Почетный знак № 1 доставит вам, нашему главному и знаменитейшему фотографу, большое удовольствие…» Дальше я не стал читать. Вот как, значит, старый лис решил обойти меня с другой стороны? Что же, придется его разочаровать! Право, я так страшно рассердился, что швырнул нашивку прямо в елку. Через несколько минут приехал Гитлер со своим обычным визитом, как приезжал в каждый сочельник. Само Рождество мы всегда проводили наедине с семьей, и, хотя я не однажды приглашал его отметить праздник вместе с нами, он всегда отказывался, говоря: «Рождество – семейный праздник, я никому не намерен навязывать свое общество».