Берлинское кольцо - Леонид Николаев

– Не знаю, что нужно вашему бывшему подчиненному, – таясь у трубки и все еще чутко внимая звукам и паузам, произнес штурмбаннфюрер.

Наступило долгое молчание. Долгое и многозначительное, по определению Дитриха. Начальник «Тюркостштелле» решал: уже не шелестели бумаги, не стучали выдвигаемые и задвигаемые ящики стола. «Думай, думай, гауптштурмфюрер, – советовал издали Дитрих. – Если согласишься на встречу, значит, заинтересован в Исламбеке, намерен спасти его. Или хочешь что-то узнать от унтерштурмфюрера. Это уже любопытно, существует, видимо, тайна. Наконец, последнее – боишься арестованного и страх заставит тебя прийти в гестапо, в мой кабинет, и говорить (как говорить и о чем, мы потом узнаем) с Исламбеком… Ну, решай, думай, шеф туркестанцев! Ага, не хватает мужества…»

– Передайте арестованному, что я не вижу необходимости встречаться с ним и тем более выслушивать его заявления. Подобная просьба вообще неуместна в данном положении унтерштурмфюрера.

Дитрих забарабанил раздраженно пальцами по столу. Так звонко, что Ольшер вздрогнул.

– Хорошо, – буркнул гестаповец и положил трубку.

Его вывели из камеры внутренней тюрьмы и повели на допрос, вернее, на беседу с Ольшером. Так он считал. Да и не мог думать иначе: два дня назад Курт Дитрих принял от него требование на встречу с начальником «Тюркостштелле» и пообещал ее устроить. Он даже заверил Исламбека, что беседа состоится. Дитрих был оживлен и по-своему весел. Не по улыбке догадался об этом унтерштурмфюрер – майор никогда не улыбался. Во всяком случае, за время их знакомства Дитрих ни разу не раздвинул губы в улыбке. Она была бы чужой на его лице. Гестаповец улыбался глазами: маленькие, темные, издали казавшиеся черными, глаза приобретали блеск, что-то озорное вспыхивало в них и начинало кружиться – именно кружиться, так чудилось Исламбеку.

Позавчера он улыбался глазами. Он был доволен. И Исламбек поверил, что встреча состоится, что она просто неизбежна.

До самой двери, соединявшей коридор с контрольным тамбуром, Исламбек шел уверенно, даже спокойно. Ему казалось, что эта дорога, знакомая до мелочей – вот выбоинка в мозаичном полу, вот обитый угол ступеньки, – эта дорога будет повторяться долго, может, очень долго, и если кончится, то лишь за порогом тюрьмы – на свободе.

Его разочаровал Дитрих.

– Доктор Ольшер не счел нужным встречаться с вами.

Майор шагал по кабинету, вымерял своими большими, тяжелыми ногами узкую полосу вдоль стены.

Дитрих мог и не сообщать этого. Едва переступив порог, Исламбек понял – встреча не состоится, в кабинете нет Ольшера. Арестованного могли вызвать лишь после прибытия капитана – ведь предстояла не очная ставка, а беседа…

Дитрих был предупредительным, это тоже исключало положительное решение вопроса. Он словно извинялся перед Исламбеком за неудачу: ему, Дитриху, нужна была встреча подследственного с капитаном, и устроить ее он не сумел.

– К сожалению, наше приятное знакомство подошло к своему логическому концу…

Штурмбаннфюрер называл заключение в камере и допросы знакомством, и притом приятным. Над этим можно было лишь посмеяться, горько, конечно. А Дитрих произнес свою заключительную фразу очень серьезно, без тени издевки. Большое угловатое лицо, сплошь испещренное морщинами, было сосредоточенно, и губы сжаты, словно майор действительно испытывал сожаление.

– Мы были друг другом довольны, господин Исламбек, – подвел он итог. – Я, во всяком случае.

Штурмбанфюрер перестал ходить и остановился перед арестованным шагах в двух, уперся взглядом в Исламбека, острым, испытывающим. Ему хотелось увидеть отчаяние в глазах Исламбека – ведь они прощались: один оставался здесь, чтобы жить, второй уходил навсегда, в небытие. Дитрих знал, какие слова будут начертаны в приговоре. Впрочем, предполагал их и унтерштурмфюрер. Теперь предполагал.

– Вы не задумывались над вопросом, зачем я так долго держал вас здесь? – не отрывая взгляда от Исламбека, спросил Дитрих.

Исламбек догадывался, но надо ли было высказывать свои предположения и сомнения гестаповцу?

– Видимо, была надобность.

– Да, да… Была надобность.

Штурмбаннфюрер повернулся всем своим большим телом, четко, как башня на подъемном кране, и пошел к столу. Сел, издали еще раз глянул на Исламбека. Неопределенно, будто колебался, отпустить арестованного или подержать еще. Последнее пересилило, и Дитрих жестом предложил Исламбеку сесть.

Пока Исламбек нерешительно, медленно двигался к стулу справа у стены, предназначенному для допрашиваемых, гестаповец продолжил свою мысль:

– Была надобность… Вы сбили меня с толку своим упоминанием Ораниенбурга. И не только меня…

Саид намеревался опуститься на стул, на самый краешек – так он делал всегда: не совсем удобное положение помогало ему не расслабляться при допросе. Сейчас он избрал левый край, с чуть потертой желто-серой обивкой.

– Сюда! – очертил в воздухе путь к креслу у стола Дитрих. – Сюда, господин Исламбек.

Внимание следователя, не подчеркнутое, не продиктованное хитростью, кольнуло Саида. Напугало: «Мы прощаемся. Я больше не нужен ему. Даже как источник полезных сведений».

Опуститься в кресло оказалось трудно. И не потому, что он отвык от мягкого плюша, от пружин и подлокотников, – он тронул ласкающей рукой глубокий ворс, и пальцы вспомнили прошлое – покой и тишину, а потому, что это было последнее. Последнее в жизни.

Он сел и посмотрел на стол. Стол был ближе всего – полированный с золотистыми прожилками в доске. И чернильный прибор: задымленная временем бронза. Какая-то фигурка с поднятым над головой цветком, будто протянутым к штурмбаннфюреру. Не к Саиду.

– Ораниенбург… – растянул мечтательно слово Дитрих. – Откуда вы взяли это название? Придумать его невозможно. Невозможно для человека…

Саид стал гладить плюш на подлокотнике, трогал его осторожно. Он думал о сказанном сейчас гестаповцем.

– Нет, я не спрашиваю вас, – предупредил желание Исламбека ответить Дитрих. – Я спрашиваю себя… Значит, все-таки это правда: вам дали задание нащупать секретный объект. Я называю его так потому, что уверен в вашем молчании. Уверен… – Дитрих уже перешагивал через Исламбека, уходил вперед. А там, впереди, в будущем, уже не было унтерштурмфюрера. Не было вовсе.

Сколько раз с ним прощались, сколько раз он сам с собой прощался! Сердце в состоянии привыкнуть к расставанию, должно, во всяком случае. А оно не привыкает. Протестует, бьется тревожно, отчаянно, объятое леденящим холодом. Исламбек пытается успокоить его: «Это не последнее прощание. Это лишь испытание. Очередная проверка. Она закончится. Не сейчас, не сегодня, и возможно, не завтра. Будет продолжаться долго… Но не без конца».

– Мы должны были расстаться с вами еще весной, – продолжал рассуждать Дитрих. Именно рассуждать. Саид не чувствовал себя участником разговора. – И не расстались лишь потому, что я не поверил вам. А мне надо было поверить. Две первые недели были критическими для моей убежденности: Ораниенбург – случайное слово. Никакого задания нет, простая провокация. Но почему назван именно Ораниенбург? Почему? Я сделал все, чтобы уличить вас. И не для собственного удовлетворения, не для возмездия, – это ведь очень легко – вычеркнуть унтерштурмфюрера. Я боялся собственной ошибки: а что, если действительно вы ищете Ораниенбург? Что тогда? Я проверил вас, превратил вашу версию в реальность. Мои опасения подтвердились – вы лгали. Вы все лгали, и в отношении Ораниенбурга… И знаете, когда я убедился в этом? Не знаете, конечно… Когда убили Исламбека!