Майк Олдфилд в кресле-качалке. Записки отца - Вернер Линдеманн

Я вмешиваюсь в происходящее. Между двумя съездами я думаю: почему бы нам чаще не играть в такого беззаботного ребенка?

Тимм выходит из деревенского кабака, пропах пивом. Его рубашка порвана. Он упал? Он подрался? Его избили? Почему? С кем?

Я испытываю отвращение, когда взрослые люди дерутся. Ни в молодости, ни в юности я никогда не понимал руку на других. Однажды какой-то пьяный хотел поколотить меня за то, что я посмотрел на его девушку. Хотя одного моего удара было бы достаточно, чтобы этого шатуна положить на лопатки, я как можно быстрее испарился. Моя потребность в гармонии сильнее, чем желание поссориться.

У Тимма, видимо, все по-другому. Информация: «Там были два таких типа, которые собрались подраться из-за одной подруги. Я вмешался и поймал одного…» В кабаке можно получить взбучку не только в нетрезвом виде.

Позже: «Жаль, что ты больше не пьешь. Я бы с удовольствием взял тебя с собой. Раньше ты был гораздо веселее».

Ежедневные газеты заполнены борьбой: боевые позиции. Борьба за план. Борьба со снегом. Борьба за запасы фуража. Борьба с опозданиями…

«Едешь в субботу к матери?»

«Она хочет приехать; мы собираемся отпраздновать твой день рождения».

«Я писал ей, что мы отпразднуем позже; на выходные я пригласил друзей».

«Ну что, здесь не найдется места для нас?»

«Их может быть тридцать, сорок».

Моя первая мысль: парень страдает манией величия. Уж день рождения – это не свадьба. Но на плеть, которая щелкает не переставая, лошади не обращают внимания; какое мне дело, сколько человек он приглашает на свой день рождения? Если он не хочет быть со своими родителями, пусть остается.

Суббота. Я еду в город. Г. не меньше расстроена, чем я.

«Все же мы должны были быть там; сорок человек – дом после этого будет выглядеть, как заброшенная ярмарочная площадь».

«Он снова обещал сделать уборку».

«Ты его знаешь, этого не произойдет».

«Может быть, это и хорошо; молодежь хочет быть среди молодежи».

Поздним вечером Г. просит: «Поезжай; по крайней мере, ты хоть немного побудешь в доме; всегда сможешь убраться оттуда».

Дом ярко освещен. Я едва дышу, когда вхожу в гостиную. В каждом углу горят свечи. Орет магнитофон. Тлеют сигареты. На полу, стульях, лавках – всюду молодые люди, длинноволосые, коротко стриженные, без бороды, с бородой, некоторые с дружелюбным взглядом на меня, другие с вопросом в глазах: «Чего надобно тут этому старому хрычу?»

Между молодыми людьми девушки. Куда ни шагну – пустые винные бутылки, пивные банки.

Некоторые пары танцуют, крепко обнявшись, другие отдельно друг от друга. На скамейке у печки мой сын, в одиночестве. Он держит в руке пустой стакан из-под водки и бормочет: «Так ты уже здесь. Мама тоже?»

«Ты же не хотел, чтобы она приехала».

Продолжительное убедительное кивание. Я сую в руки мальчику наш подарок; альбом репродукций Отто Дикса[28]. Тимм доставляет на мою щеку влажный поцелуй.

«Спасибо! Книга потрясающая».

Я спрашиваю о его подруге М.

Ответ: «Должна сидеть где-то тут».

Теперь девушка висит на его шее. Мне пора идти спать. Засыпаю с мыслью: почему он не представил меня своим друзьям?

Вот ветер говорил перед зимой: стыдно носиться таким грязным! А потом надел чистую, накрахмаленную, белоснежную рубашку.

Тимм смеется, потому что я снова возвращаюсь из леса с багажником, полным дров. Я не могу позволить себе в текущую зиму не думать уже о будущей.

Имена, которые выдумывал для меня мой сын: деревянная колбаса, деревянный червь, воришка дров, ведьмина дубина, деревянная башка, деревянная глотка.

Ясное утро. Солнце в раннем тумане как апельсин. Минус двенадцать градусов. Тимм выезжает со двора. Куда он так торопится в воскресенье?

«Нарезать камыш для пастора; его сарай должен быть накрыт».

К пастору. Какое отношение Тимм имеет к пастору? Никто из семьи никогда не соприкасался с религией. Возможно, он считает неважным информировать меня, потому что ожидает моих возражений, от которых устает.

Днем Тимм входит в дом, серый, как полевая мышь, шаловливо присвистывая. Уплетает две тарелки теплого гуляша. Носится с Фридвартом.

«Пастор тоже резал камыш?»

«Ну конечно. Пока не пришло время идти на богослужение».

И тогда я узнаю, что священник говорил с молодежью о весьма противоречивом высказывании Исаии, из главы 2: «И он будет судить среди язычников, и наказывать многие народы. Они превратят свои мечи в орала, а копья – в серпы. Отныне не поднимет народ на народ меча, и они не будут более учиться воевать».

Выражаю еретическую мысль: «Встанет ли мой сын рано из постели, если секретарь FDJ позовет его на работу?»[29]

Ответ: «Ведь я его совсем не знаю».

«Почему тебе нет дела до этого?»

«Для чего? Если он чего-то хочет, пусть приходит. И вообще, что за ерунда с расспросами?»

«Я удивлен, что ты ходишь к пастору».

«С ним я могу говорить, о чем угодно, он меня сразу не…»

Немое согласие. Мне тоже не нравятся люди, которые ходят, как вытянутые указательные пальцы. Если кто-нибудь заявит мне: ты ошибаешься! Я подшучиваю над ним: счастье, что есть ты, который всегда прав.

Сняли с деревьев скворечники, почистили. На ветки повесили несколько полосок грудинки. Соперничество птиц: синицы прогоняют черных дроздов, дрозды – соек.

Тимм дома поздно. Угрюмо проглатывает ужин.

«Проклятое собрание».

«О чем шла речь?»

«Они болтали о строительстве новой конюшни, о машинах, которые они хотят купить. Какое мне дело до этой чепухи».

Мой своевольный ребенок. Что не соответствует его меркам, отвергается как чепуха или дерьмо.

Тимм собрался ехать в город. Разъяренный, он возвращается домой.

«Этот чертов автобус! Отправился на минуту раньше!»

Я смеюсь. «Может, это ты встал с постели на минуту позже?»

За деревней скирда соломы, в трехстах метрах от скотного двора. Два раза в день кран и трактор с прицепом едут на погрузку соломы. На самом деле с этой работой могли бы справиться лошадь и человек. Удобство – начало лени. Древняя еврейская мудрость: «…я увидел, что нет ничего лучше, чем когда человек находится в радости от своей работы, ибо она часть его».