Астроном - Яков Шехтер

– Вытри изношенный абразив, подсыпь новый и продолжай свой скорбный труд.

– Почему скорбный? – поинтересовался Миша, выполняя указания Кивы Сергеевича.

– Жил когда-то на земле мудрый человек, и звали его Коэлет. «Умножающий знание умножает печаль» – говорил этот мудрый человек. А тебе, мой мальчик, предстоит узнать очень многое. И поможет тебе тот самый кусок стекла, над которым ты сейчас потеешь.

Он вернулся на свой табурет и внимательно посмотрел на Мишу.

– Солнце распоряжается нашими телами, а душой управляет Луна. Она влияет на воду, создавая приливы и отливы, а в теле человеческом – на кровь. Помнишь, как сказано в Священном Писании: «душа она в крови».

Миша отрицательно покачал головой.

– Ах, да, – спохватился Кива Сергеевич. – Откуда тебе помнить! Внуки Ленина, дети Сталина… У вас вместо Писания «Краткий курс истории партии» преподавали. Ну, так принимай на веру, то, что знающие люди говорят, а иначе ничему не научишься.

И вообще, главная проблема вашего поколения – вбитое с детства пристрастие к краткому курсу. Во всем, в любой области. Но со мной такое не пройдет, у меня ты будешь тереть эту заготовку, пока не получится идеальное зеркало.

– Буду, – покорно согласился Миша, продолжая водить шлифовальником. Лирические отступления Кивы Сергеевича он пропускал мимо ушей, как опытный пловец, подныривая под волну, пропускает над головой особенно свирепый вал.

– Так сложилось, – продолжал Кива Сергеевич, – а почему, я не могу объяснить, что человечество делится на два психологических типа: лунников и солнцевиков. Психика первых более подвержена влиянию Луны, а вторых – солнца. Лунники, как правило, люди духа: священники, поэты, музыканты, а солнцевики – бизнесмены, политики, солдаты. Я бы сказал, что лунники – душа человечества, а солнцевики – его плоть.

– Это Чижевский открыл? – осведомился Миша.

– Нет, про типы душ писал еще Авиценна в трактате «О небесных телах», Аль Бируни в книге «Тени», Роджер Бэкон в Doctor Mirabilis – «Дивном докторе». Ну, и самое главное, есть нигде не записанные знания, передаваемые учителем ученику. От посвященного посвящаемому.

Кива Сергеевич встал с табуретки, подошел к Мише и положил свою ладонь прямо на его макушку. От ладони исходило тепло и «аромат звезд».

– Запомни: то, о чем мы с тобой говорим, должно остаться между нами. Ты не можешь рассказывать об этом ни отцу, ни матери, ни школьным приятелям. Когда-нибудь, когда ты вырастешь и станешь астрономом, у тебя появится учень. Настоящий, которого ты отличишь среди десятков других. Только ему ты имеешь право передать то, что я рассказываю тебе.

Польщенный Миша залился румянцем смущения. Кива Сергеевич убрал ладонь и вернулся на прежнее место.

– В чистом виде лунники и солнцевики почти не встречаются. В каждом человеке перемешаны качества и тех, и других. Но если все-таки, разделение произошло, эти люди ненавидят друг друга.

– Как кошки и собаки? – не удержался Миша.

– Хуже. Гораздо хуже. Борьба между ними – подлинный катализатор прогресса. Я бы сказал, что вся история человечества, есть не что иное, как история их скрытой войны.

– Почему скрытой.

– Потому, что работающий механизм всегда скрыт от посторонних глаз. Как в часах. Иначе любой дурак полезет и начнет ковыряться. И что тогда станет с часами?

– Перестанут работать.

– Совершено правильный ответ. Ну-ка, покажи линзу.

Миша отложил шлифовальник, стер абразив, вытащил линзу из станочка и, тщательно омыв под краном, положил на стол перед Кивой Сергеевичем. Он долго крутил ее перед глазами, рассматривая в анфас и профиль, то поднося совсем близко к лицу, а то отодвигая на расстояние вытянутой руки.

– План пошел на радиус, – наконец произнес он довольным тоном. – Поверхность зеркала начала приобретать кривизну. Чтобы увеличить фокусное расстояние, давай поменяем местами зеркало и шлифовальник. Кольцо закрепим в станочке, а вращать будем линзу. Но тут нужны особые осторожность и тщательность. Справишься?

– Справлюсь! – уверенно ответил Миша.

Письмо четвертое

Дорогие мои!

Как обычно, я задремал в своей каморке, и во сне со мной произошло очередное превращение. На сей раз я обратился в голубя. Молодого, веселого голубя, переполненного радостной энергией, заставлявшей трепетать крылья и носиться без всякой цели с одного места на другое.

Наша стая жила в городе. Между каменных стен огромных домов расположилась небольшая лужайка, густо обсаженная деревьями. На их ветках мы спали, а за едой отправлялись к домам. Перед ними всегда можно было отыскать крошки или другую пищу. Голубю немного нужно, мы экономные и правильно устроенные птицы: каждая крупица перерабатывается дотла, поэтому чувство голода нам почти неведомо.

Дел у нас никаких не было. Особенно у молодежи. Целыми днями мы перелетали с веток на крыши домов, опускались вниз, высматривая добычу, или расхаживали по траве, внимательно глядя под ноги, в надежде отыскать что-нибудь съедобное. Просто так, ради веселья и озорства.

Старших занимала проблема размножения. О, это была главная тема их разговоров, важного покачивания головами, чинного уханья и степенного расхаживания по краю крыши. Нас, молодых, она тоже очень занимала, по существу, все наше существование было ни чем иным, как подготовкой к размножению. Однако до поры до времени молодежь ни во что не посвящали, оставалось только ждать и с замиранием сердца представлять себе, как, где и с кем оно произойдет.

Будущие партнеры по размножению – голубки, держались особняком, а если кто-нибудь из нас по неосторожности, или намеренно оказывался рядом, тотчас из-за их спин выходила старая важная голубица и безжалостно клевала нарушителя.

Основным развлечением служило метание помета. Спустя несколько часов после еды, когда внутреннее давление в зоне хвоста усиливалось и мешало летать, мы занимали места на карнизах, подоконниках или на проводах и по очереди опорожнялись, стараясь угодить на заранее оговоренный предмет. Чаще всего им оказывался автомобиль или сохнущее на веревках белье. К чисто соревновательному интересу добавлялось удовольствие от поглощения человеческих эмоций, ведь мы, голуби, улавливаем волны, исходящие от людей, и наслаждаемся их гневом и раздражением.

Я не отличался ни особой меткостью в метании, ни изворотливостью при выхватывании крошек, ни скоростью полета. Я был обыкновенным сизым голубем, таким, как большинство в нашей стае. Но мне очень, очень хотелось чем-нибудь выделиться, стать отличным от других – наверное, это говорило не совсем забытое человеческое прошлое. Однако все попытки обратить на себя внимание оставались незамеченными: видимо, я делал их недостаточно ловко.

После одной из них, чуть не плача – голуби не плачут, но у меня нет других слов, чтобы передать свое тогдашнее состояние, я оставил товарищей, улетел на дальний край площадки и забился между ветвей приземистого дерева. К нему голуби никогда не летали. Ходили разные слухи: одни утверждали, будто сразу за его ветвями открывается иное пространство, в котором невозможен полет, и птица, рискнувшая пересечь невидимую границу, камнем падает вниз, расшибаясь об острые камни. Другие рассказывали о гигантских котах, одним прыжком настигающих незадачливого голубя. Третьи, многозначительно покачивая головами, говорили, будто за пределами нашей площадки нет еды, совсем, просто никакой и нигде, и поэтому истинная мудрость жизни состоит в том, чтобы приспособиться к тому месту, где ты родился, а не пускаться в сомнительные путешествия, как правило, заканчивающиеся голодной смертью.