Цвет времени - Франсуаза Шандернагор

И Полина вошла в семейный портрет — слева и в профиль.

Ее появление на большой картине повлекло за собою несколько проблем: до сих пор Батист старался елико возможно сохранять между персонажами портрета хотя бы приблизительное возрастное соответствие. По крайней мере, он соблюдал очередность их рождений. Когда же он столь неожиданно поместил девятилетнюю Полину рядом с Мари-Шарлоттой, изображенной четырехлетней девочкой, все встало вверх дном: Полина, которая появилась на свет последней, выглядела в группе детей как их старшая сестра.

Но она и впрямь очень скоро стала ею, достигнув десяти лет — иными словами, возраста, до которого ее старшей сестре не суждено было дожить.

Затем ей исполнилось и одиннадцать, что показалось истинным чудом всем окружающим. Жан-Никола торжествовал. Конечно, Полина никогда не научится ни читать, ни связно мыслить. Но теперь она умела самостоятельно одеваться, подметать мастерскую, кормить собак и могла произносить, когда ей хотелось, довольно длинные фразы. Она любила отца — порывами — и обожала брата. Ей надевали на голову широкие чепцы с пышными оборками, ниспадавшими до самых бровей.

От дикого ребенка, каким она была прежде, у нее только и осталось, что неистребимая страсть к укромным уголкам, болезненная худоба — она была худа как щепка — да явное отвращение к еде, доставлявшее много хлопот Жану-Никола. Она не садилась за стол, не пользовалась никакими столовыми приборами, отвергала почти всякую твердую пищу и только ждала, когда Жан-Никола принесет ей в клювике. Иногда она соглашалась принять еду не от брата, а из чужих рук, но лишь при условии, что каждый глоток сопровождался монотонным присловьем, сочиненным Жаном-Никола: «Ешь, Полина, надо есть». Таким образом в ее меню удалось исподволь включить творог и яйца всмятку.

Жан-Никола, для которого Полина стала единственной победой, забрал себе в голову, что должен приучить ее к фруктам, — безнадежная затея! Но Полина любила повторы, ритуалы, и он придумал новую игру: нет ничего легче, чем превратить круглые фрукты в бильярдные шары! Положив на стол четыре яблока, он взял палку от метлы, прицелился, ударил, сыграл карамболем и наконец торжествующе воскликнул: «Я выиграл!», после чего схватил яблоко и с хрустом съел его. Таким же манером он стал обходиться, по мере созревания, со сливами и вишнями: толкал их кончиком палки, следил, как они катятся, снова толкал, затем подбрасывал в воздух самую крупную из них, ловил ее ртом и делал вид, будто глотает, приговаривая: «Я выиграл!» Восхищенная Полина вторила ему: «Я выиграл!» Правда, она еще боялась тронуть фрукт хотя бы кончиком пальца. Не говоря уж о том, чтобы поднести его ко рту! Но Жан-Никола упорно продолжал свои манипуляции, твердя: «Я выиграл!»

— Выиграл? Что это ты выиграл? — спросил отец, неожиданно войдя в кухню. — Если ты имеешь в виду свое исключение из Академии, то ты и впрямь выиграл! Потому что тебя выгнали, мой юный друг!

Несмотря на то что Жан-Никола являлся платным учеником и сыном живописца, его прогулы были так часты, а успехи настолько скромны, что Королевская академия осмелилась передать его место другому ученику. В*** Отец, конечно, мог бы протестовать, напомнить академикам, что он как-никак один из королевских портретистов… Но мог ли он на самом деле считать себя таковым? Шестью месяцами раньше король возвысил новую метрессу, госпожу де Помпадур, и эта дама не испытывала никакого желания позировать тому, кто писал портреты четырех ее предшественниц. Мадам де Помпадур не только не осчастливила В*** какими бы то ни было заказами — она сумела убедить короля, что из всех написанных с него портретов самый неудачный принадлежит именно В***, который, по ее словам, «сильно сдал и теперь способен изображать одних старух, желающих выглядеть помоложе!» Что же до нее, то она больше любила короля — впрочем, не больше, а просто «любила»! — на картинах Латура или Ван Лоо[33]… «Возлюбленный» монарх тут же велел убрать с глаз свой единственный портрет кисти В***, и больше этого портрета никто не видел.

Беда никогда не приходит одна, королевская любовница — тоже. Эта последняя, как и все прежние, имела родню, которую поспешила пристроить на теплые места. И вдобавок к монаршей немилости на В*** обрушилось еще одно несчастье: мадам де Помпадур назначила господина Турнегема, дядю своего супруга, генеральным директором интендантства королевских строений, с тем чтобы он держал это кресло для ее младшего брата, пока еще не созревшего для такой должности, — эти двое господ могли отправлять ее, один за другим, лет двадцать пять, не меньше! Легко себе представить, как охотно они стремились оплачивать заказы прежних фавориток… или счета королевы!

Вот когда эта напасть обернулась для В*** полной катастрофой: лишившись милости короля стараниями новой фаворитки, он взамен удостоился благосклонности королевы и ее детей. Считая своим долгом поддержать его, они удвоили число заказов. Но, увы, они не приняли в расчет одну мелочь (сильные мира сего редко опускаются до мелочей): окончательная плата за работу полностью зависела от интендантства… В результате с 1745 по 1755 год В*** работал не столько на французского короля, сколько на чужого дядю! Ибо все, что он писал по заказу «партии королевы», могло быть оплачено лишь с согласия «партии фаворитки»…

«Как выпутаться из этого положения, когда ты всего лишь сын торговца щетками?!» — спрашивал себя В***.

Вот отчего в эти годы он не посмел устраивать скандал в Королевской академии, чья поддержка могла в будущем стать ему необходимой; за всем тем у него не было причин гордиться сыном. Он безропотно забрал его оттуда и отдал в Академию Святого Луки, чья школа прославилась на всю страну, когда Миньяр и портретисты окопались в ней, чтобы бороться с тиранией Лебрена и последних пуссенистов. Нынче там состояли только второстепенные преподаватели и второсортные ученики. Однако на художника можно выучиться всюду, — убеждал себя В***, — ведь и Удри начинал именно в этой школе. А теперь вот стал профессором главной Академии, ни больше ни меньше!

И кстати, об Удри: отчего бы не послать к нему будущим летом его крестника? В Бове, подле своего знаменитого крестного, мальчишка, может быть, все-таки научится писать кроликов с настоящими ногами и куропаток в настоящих перьях! В конце концов, можно прожить и не занимаясь исторической живописью: пока будут дворяне, будут и охотничьи картинки… Луи Прад, который знал Жана-Никола с самого детства и ныне работал помощником Удри на мануфактуре, последит за нерадивым учеником как за младшим братом. И тогда сам В*** может со спокойной душой отправляться в Фонтевро, где принцессы, дочери короля, снова должны позировать для него по просьбе их венценосной матушки. В любом случае хуже всего было бы оставить Жана-Никола в Париже, где он развлекался, жонглируя яблоками и глотая сливы!

Пока отец Полины писал в Фонтевро принцесс, а брат учился в Бове писать кроликов, сама она умерла. О, вовсе не нарочно! Она никогда ничего не делала нарочно. Как никогда не душила нарочно своего братика-близнеца… В последнее время ей было скучно: тщетно она поджидала у дверей Жана-Никола, он не возвращался. Прихрамывая, она доковыляла до комнаты матери, до ее клавесина и погладила его золотистый деревянный бок, а Жан-Никола все не возвращался. Она обратила взгляд на «Семейный портрет», который в конечном счете повесили на стену этой комнаты, и долго смотрела на него, не узнавая людей на полотне; ей так и не удалось понять, что эти холсты, плоские, как простыни, и испещренные красками, изображали трехмерные фигуры: бедняжка распознавала образы не лучше чем буквы в книгах. Она совсем заскучала. Принялась напевать «Ешь, Полина», в надежде, что эта мелодия в конце концов приведет к ней Жана-Никола.