Девочка с Патриарших - Екатерина Рождественская

Никто об этом опыте, наверное, и не узнал, лишь Игорьсергеич все время морщил нос, принюхиваясь:

— Чаровница, чем у нас пахнет? Я не пойму, у нас в квартире появился какой-то посторонний запах!

Варя тоже глубоко вдыхала, направлялась куда-то за запахом в коридор, снова втягивала воздух и говорила:

— Думаю, кто-то из соседей завел кошку. Или тянет из Нинкиного окна с улицы.

На этом обычно экспертиза заканчивалась.

А потом Нина вылила протухший раствор, вынула из бутылки корешок, и вопрос о запахе растворился в воздухе сам собой. И так и осталась одна, без гомункулуса. А как же ей хотелось иметь защиту!.. Особенно вечерами, когда она, не включая свет в комнате, пробиралась к окошку и ловким движением, стараясь не смотреть за окно — она уже научилась! — задергивала занавески так, чтобы не оставалось ни одной щелочки.

Почти в конце сентября липины листья вдруг массово опали и превратили намокшую вытоптанную землю в удивительно мягкий солнечный ковер с бронзовым отливом. Часть листьев каким-то чудом долетела до Нининого окна, прилепилась к стеклу аляповатым узором и неровно раскидалась по закоулку. Да и старый опытный сорняк, воспользовавшись случаем, прихорошился, украсился желтыми листочками и стал похож на маленькую новогоднюю елочку в игрушках. Картина за окном тоже чуть изменилась в лучшую сторону — посвежела, что ли, повеселела благодаря липовым листьям, закрывшим, наконец, расползающийся из года в год вечно живой мох. Нина любила это быстрое, почти несуществующее время желтых листьев. Ведь меньше чем через неделю, ну пусть через десять дней, они начинали темнеть, мрачнеть и склеиваться, превращаясь в склизкую серую подстилку, и тогда смотреть в окно уже не хотелось. А пока она подходила к форточке и втягивала по-собачьи носом воздух, наслаждаясь, как сладко пахнет свежеупавшими листочками, и радовалась, как нарядно выглядит выстланный ярко-желтым пол.

Именно в это желтое время Он пришел снова.

Мама с Игорьсергеичем в тот вечер ушли в театр — они по вечерам все время куда-то уходили, даже намного чаще, чем это было с папой. Нина театр не любила — там всегда кривлялись и очень громко орали. А мама любила. Время было шумное, зазывное, и каждый поход на спектакль к знакомым артистам обычно заканчивался последующими возлияниями у кого-то в гостях. Хотя часто даже не было известно, кто приглашал — просто назывался адрес, и все знакомые и малознакомые после спектакля туда и шли. По дороге покупали в ресторане портвейн или еще что и «заваливались» в гости, как любил называть это Игорьсергеич. Иногда гуляли и до утра. А Нина почти всегда засыпала одна, привыкшая к одинокой девичьей жизни.

Она вяло прошла одиноким дозором по квартире, проверила, хорошо ли выключен газ, дотронувшись до газового ключа на трубе, как это делала мама, подергала ручку входной двери и поплелась к себе в комнату, поглаживая по дороге Брокгауза и Ефрона.

— Спокойной ночи вам, я пошла, — сообщила Нина энциклопедии.

— И тебе, Нинка, — ответила она сама себе писклявым мальчишечьим голосом.

Занавески в ее комнате были не до конца задернуты, и через легкую кружевную тюлевую занавеску (бабушка смешно называла ее «тюля» — у нее была точно такая же) проглядывал свет дворового фонаря. «Хоть не кромешная тьма», — подумала Нина, накрываясь одеялом. Чтобы побыстрее заснуть, надо было подумать о чем-то очень хорошем — о щенке, например, который забрался бы с ней на кровать, а Нина бы его не пускала, у собаки ведь должно быть свое отдельное место. Нина представила, как собачонок пытается к ней запрыгнуть на высокую пружинистую кровать, как у него это не получается, и тогда щенок, схватив за уголок одеяла, начинает тащить, а Нина держит крепко-крепко. Потом он утихомиривается, укладывается под скрипучим матрасом и, тяжело вздохнув, кладет, наконец, свою большую умную голову на лапы. Нина разулыбалась и начала уже тихонько проваливаться в сон под тихое журчание еле слышного Трудиного радио. Радио было далеко-далеко, словно в другой стране, и что-то напевало приятным голосом не то дяди, не то тети, Нина не могла различить ни одного слова, просто это был чуть заметный фон для сна — других звуков во дворе и не слышалось. Потом повернулась на другой бок, хорошенько подоткнула под себя одеяло, чтоб оно не свешивалось, и глубоко, по-бабьи, вздохнула.

В тот же миг, на выдохе, она каким-то первобытным чутьем уловила чуть заметное движение ветерка в комнате, словно мимо головы пролетела осенняя сонная муха. Нина вздрогнула, обернулась и захлебнулась вздохом.

Из открытой форточки, уткнувшись в тюль, медленно и хищно выползало длинное ядовитое жало, найдя путь меж плотных занавесок. Ткань острым углом выдвигалась все дальше и дальше от окна, заняв уже полкомнаты, и направлялась к кровати, где застыла девочка.

Нина лежала с широко раскрытыми глазами и от ужаса не могла даже крикнуть — она и дышать не могла, ей никак нельзя было сейчас дышать! Она это точно знала! Воздух распирал ее легкие, рвался наружу, но Нина держалась из последних сил, сдерживая его внутри и заталкивая подальше вглубь. Каждый вздох — это громко, судорожно думала она. Животные слышат лучше человека, а у насекомых, может, слух даже еще острее. Она же не зря читала энциклопедию… Ей казалось, что жало это могло принадлежать какому-то насекомому, о котором еще даже не подозревали всезнающие Брокгауз и Ефрон — существу гигантскому, голодному, с вечно ворочающимися челюстями и длинными жесткими блестящими волосинами на протяженных черных ногах.

«Наверное, это паук», — подумала Нина. Она очень боялась пауков с самого раннего детства. Папа однажды показал ей безобидного паучишку под лупой, и она тогда внимательно его разглядела. А разглядев, зарыдала, что на земле живут такие волосатые страшилища с жуткими глазами и что они не вымерли все вместе с мамонтами, а дожили до наших дней. Нину тогда успокоили, но страх пауков остался.

Вот и сейчас, наверное, один из этих ископаемых гигантов стоял на расстоянии всего нескольких метров от Нины, и только обычное окно разделяло их. Этот паук вылезал по ночам из норы, а под утро зарывался обратно под землю или уползал куда-нибудь в тоннель метро, скрываясь от людей и яркого солнечного света

«Надо закрыть глаза, надо закрыть глаза», — давала себе команду девочка, но в ее глазах словно торчало по спичке, сдерживая веки и не разрешая им зажмуриться. Девичье сердечко билось громко и быстро, Нина испугалась, что этот живой сердешный звук может услышаться наружи. Она безотрывно смотрела на длинное жало, замершее посреди комнаты и угадывающееся сквозь тонкий, как паутина, тюль, и краем глаза заметила, как за окошком двинулась черная тень, полностью закрыв на мгновение скудный дворовый фонарь. Потом она услышала, как ее тихо позвали. Голос доносился из форточки, но, казалось, был совсем рядом, словно кто-то шептал ей на ухо:

— Ни-и-и-на-а-а…. Ни-и-и-на-а-а-а-а… Малы-ы-ы-ы-ы-ш-ш-ш-ш-ш…

Голос с придыханием, тихий и завораживающий, уже знакомый. Сердчишко бешено заколотилось, пытаясь достучаться до своей хозяйки. По девочке прошла судорога, словно ее мощно ударило током. Она вцепилась в одеяло, зажевав кусок его, чтоб не закричать, затряслась вся мелким бесом и, скорчив рожицу, как грудничок перед кормежкой, обмочилась, беззвучно заплакав…