Девочка с Патриарших - Екатерина Рождественская

Во дворе было тихо и пустынно, соседи еще на работе, потянутся домой не скоро. Нина совсем заскучала. Качаться на качелях ей не так чтобы сильно хотелось, но делать было особо нечего. Тишь да гладь, да божья благодать, даже мухи не летали — может, уже все на юг подались за птицами? Перелетные мухи — красиво звучит, и новое в науке, наверное, улыбнулась Нина. Соседи тоже все притихли, не звенел даже ангельский Лелин голосок, хотя так приятно было бы с ней сейчас поговорить. И дядя Тима не дома.

Скукота…

Домой тоже не очень-то спешилось — что там можно услышать кроме арии Ленского из оперы «Евгений Онегин»? Хотя и Онегин сейчас на работе. Нина смотрела через арку на улицу. Машины почти не проезжали, мимо лишь редко проходили люди, спешащие по делам, но никто даже не поворачивал голову в ее сторону. Нина все раскачивалась и раскачивалась, упорно глядя в арку, ведь должен же был кто-то появиться. Хоть кто.

Хоть кто и появился. Это и был сосед Серафим Карпеткин. Имя это не очень нравилось Нине, она не понимала, как оно звучит в усеченном виде — Сера, Серя? Некрасиво и неприлично, как ей казалось. Зачем вообще нужно было называть сына так, чтобы всю жизнь потом над ним смеялись. А если звать его Фимой, тогда он должен был быть Ефимом, и получалось какое-то воровство — присваивать себе чужое имя, он же не Ефим, а Серафим. Кто-то во дворе иногда называл его Симой, но это звучало совсем уж по-женски.

На самом деле Серафим был уже вполне стареющим дядей лет сорока, немного женственной внешности (видимо, имя все-таки повлияло на его облик) — крупным, рыхлым, с необъятным отекшим лицом и нимбом ангелоподобных кудряшек на затылке. Ходил он вперевалочку, уточкой, размашисто и неловко, словно его только что научили передвигаться.

Голос у Симы был довольно мелодичен и высок, он вполне годился бы для оперной сцены, если бы не был таким непредсказуемым: с его пухлых розовых губ постоянно срывались такие ругательства и словечки, что краснели даже ушлые мужики. Причем выливал он это все походя, не задумываясь, как помои из окна на голову, и сам удивлялся всегда реакции окружающих: а что? я что-то не так сказал? В разговорах с детьми был, конечно, помягче, но каждый раз покрывался капельками пота, сдерживая себя в выражениях и с усилием ища в мозгу слова, соответствующие приличию. Но детей почему-то любил.

В свободное от основной работы время Серафим рисовал у себя в мастерской (квартиру он называл «мастерской») грубые мужские торсы, считал себя художником незаурядным и недооцененным — скорее, совсем неоцененным. Жил в бывшей голубятне, кое-как переоборудованной под человеческое жилье, выше всех во дворе. К нему на верхотуру даже лифт не доходил, целый этаж надо было идти пешком. А работал он в мужском ателье закройщиком, с потаенной радостью и сладострастием ежедневно снимая мерки с потеющих мужиков, пришедших за приличными костюмами. А после, дома, рисовал свои фантазии, и почему-то в фиолетово-коричневых тонах. Как проводил вечера и выходные, где был и чем занимался, никто не знал — эта внедворовая глава его женоподобной жизни так и оставалась неопубликованной. Сам был внушительным, тучным, улыбчивым и чем-то походил на вдовствующую трагическую королеву с еврейскими глазами — то есть вполне обаятельным. Когда, конечно, молчал. И во дворе его по-своему любили, он считался местной достопримечательностью.

— Ну что, пипетка, как житуха? — спросил он, увидев Нину.

— Ничего, дядь Сима, учусь, — потупив глаза, ответила девочка, хихикнув.

— А что ты лыбишься, как майская роза? Чего пришлепала раньше всех? Чему можно научиться, сидя на качелях? Туда-сюда-обратно, тебе и мне приятно? — Он смешно подмигнул, но Нина шутку не поняла.

— Да нет, я только пришла. А так я хорошо учусь, вы же знаете, только физкультуру не люблю, — разоткровенничалась Нина. — Там через козла надо прыгать, а у меня это не очень получается…

— Через козла, бля, — вылетело у Серафима. — Да, эти прелести школьные я забыл. Козел… У нас в классе столько козлов было, через них напрыгаешься — ноги отвалятся. Ох, как я с ними махался! Они меня все время подначивали, и приходилось ходить к директору чуть ли не через день! А как я ненавидел директрису, сучку эту стертую! Это была просто самка Гитлера! Тощая, костлявая, вечно злая, в толстых очках, с каким-то вечно вопросительным взглядом: а? что? где? Просто ужас моего детства и пубертатного созревания! Я представлял, сколько в ней, такой длинной, глистов! Как они в ней ползают, как гадят, а она от этого все больше и больше злится!

По большому лицу Серафима потекли крупные капли пота, он сдерживался из последних сил, чтобы по-матерному не вспомнить самку Гитлера.

— Звали ее Вагиза Муратовна, но мы ее переименовали в Вагину Мудиловну! И, ты представляешь, шлендрала эта Вагина по школе со свернутой газеткой и махала, блять, туда-сюда по нашим головам, словно мух от себя отгоняла! Насекомые мы для нее были, понимаешь, на-се-ко-мы-е! Тебя газетой в школе по башке не бьют?

Нина удивленно замотала головой.

— Вот, хорошая у тебя школа, я и говорю! А сучка наша еще в газету заложит, бывало, хворостину толстенную, чтоб побольней вдарить, и дубасит со всей дури направо-налево!

Серафим вдруг сладко и мечтательно улыбнулся, стеснительно прикрыв пухлой ладошкой подгнившие за жизнь зубы — сохранялась все-таки в нем какая-то детская застенчивость, которая никак не вязалась с врожденной пошловатой разухабистостью.

— А я знаешь чем ее приструнил раз и навсегда? Замахнулась она как-то на меня не помню по какой причине, а может, и вовсе без причины, глазками злыми буравит, даже очки запотели от предчувствия удара, а я ей так просто и говорю: «Как же так, уважаемая Вагиза Муратовна, почему вы не по назначению используете облик товарища Сталина?!» А портрет его шаловливо так из свернутой газетки выглядывает и глазом подмигивает, вроде как правильной дорогой идем, товарищи! Время тогда было как раз послевоенное, подозрительное. Вагина вся вспыхнула, прилило к мозгам-то климактерическим, газетку опустила, попыталась даже улыбку соорудить из того, что осталось на лице, и сказала, мол, иди, мальчик, иди, а то на урок опоздаешь. От сучье вымя! С тех пор меня за километр обходила, шлюха гадская! А тебя, Нинк, никто не обижает?

Серафим и на самом деле выглядел заинтересованно и вопросы задавал всегда настоящие, внимательно слушая ответ и правильно, от души, реагируя.

— Ты мне скажи, глазопялка, если че, я мигом среагирую! Не сиди как мышь под веником! У меня сильно обострено чувство справедливости, еще со школы этой еб… сраной, так что только шепни. Мамка небось вся в делах, Сергеич твой тоже вряд ли жопу от стула оторвет, чтоб за детство твое бороться! А я готов! Побазарить, пристыдить, пугануть — это мы завсегда пожалуйста, только свистни!

Серафим победно улыбался, словно уже успел разобраться с воображаемой училкой, которая обязательно должна была быть пусть и отдаленно, но похожа на Вагину.

— Спасибо, дядь Сим, я скажу.

Нина спрыгнула с качелей, подняв сентябрьскую пыль, и поплелась к дому.