Девочка с Патриарших - Екатерина Рождественская

Нина взяла недочитанного «Робинзона Крузо» и села на подоконник, свесив ноги в комнату. Она опиралась спиной о холодное окно, которое вскоре стало таким же теплым, как и она сама, читала про Пятницу, теплое море, умницу Робинзона, про всякое такое, чего она ни за что на свете не смогла бы сделать сама, в одиночку, а он — надо же! — додумался, добился и выжил, молодец!

Стекло приятно холодило спину. Нина представляла себя на необитаемом острове. Боже мой, как бы она плакала, если бы осталась совсем одна, без родителей, как бегала бы, спотыкаясь, по теплому песчаному берегу, высматривая живую душу хоть в море, хоть на суше, как не радовали бы ее миллионы звезд, рассыпанные по глубокому бархатному небу, которые она толком и рассмотреть не могла бы сквозь слезы. Нина горько всхлипнула, утерла навернувшуюся слезу и вдруг непонятно почему резко обернулась.

Прямо за ее спиной сидел он. Писальщик. Нина узнала его по длинным черным волосам. Он сидел к ней спиной, не оборачиваясь, привалившись своими широченными плечами к зарешеченному окну и чуть склонив голову набок. Нина вскликнула и отшатнулась. Сколько времени они просидели так спина к спине? Как это он подкрался, что никто, и она в том числе, не услышал его бесшумных кошачьих шагов? Почему родной двор снова пропустил чужака?

Нина пружинисто, как чертик из табакерки, спрыгнула с подоконника, отбросив книжку на пол, та раскрылась и осталась лежать, нехотя шевеля страницами. Нина отскочила к кровати и еще раз искоса, как пока еще не пойманный зверек, взглянула на окно. Казалось, ничего страшного: в комнате мирно горел свет, игрушки аккуратно сидели на подоконнике, по старшинству, чин по чину, занавески были раздвинуты и обнажали окно, где, как на сцене, спиной сидел человек на фоне темной заплесневелой кирпичной стены. Его прямые черные волосы до плеч плавно перетекали в эти самые плечи, затянутые черным плащом, и в темноте было не видно, где заканчиваются волосы и начинается плащ. Нина с ужасом смотрела на эту страшную темную застывшую фигуру. Да и сам Писальщик рассматривал, улыбаясь, свое зловещее отражение, которое отбрасывало его силуэт на крышу котельной у ног, — оно напоминало головоногое осьминогоподобное существо из океанских глубин, застывшее посреди желтого квадрата окна с черными переплетами рам. Мужчина ухмыльнулся, качнулся чуть вправо, потом чуть влево, любуясь движениями осьминога, и медленно, словно через силу, стал поворачивать голову, ища глазами девочку и мечтая, наверное, чтобы и она тоже разделила его восхищение.

Нина стояла около кровати, вросшая от ужаса в пол и не в силах пошевелиться. Голова Писальщика поворачивалась медленно, как-то очень выверенно и нарочито, словно что-то обязательно должно будет случиться, когда он, наконец, остановит свой взгляд на девочке. Край его узкого рта, расплывшегося в улыбке, был уже виден и казался словно наклеенным на бледное и неживое лицо. Улыбка эта почти не менялась и лишь изредка, словно нехотя, ползла одним уголком вниз, как злая змейка, почуявшая угрозу. Мужчина лениво смерил глазами дерево-сорняк, застывшее у окна, внимательно посмотрел на плотную занавеску, охраняющую окно с одной стороны, на детский Нинин рисунок, висящий на стене в милой рамочке…

Нина стояла как вкопанная и не понимала, почему же ей так страшно — дядя просто на улице, не у нее же дома, в конце концов, просто сидит к ней спиной и снова просто улыбается. Но почему же она не может уйти, взять и уйти, исчезнуть? Ей очень захотелось броситься бежать, спрятаться в ванной, запереться там, включить воду, чтоб ухнула газовая колонка, и посидеть там в безопасности, успокоиться и отдышаться. Но Нина не смогла сделать ни одного движения, так и стояла, по-женски прижав руки к груди. Наконец мужчина довел свой заторможенный взгляд до девочки. Нине даже показалось, что он, скорей всего, болен и поэтому неспособен делать быстрые и резкие движения, ведь за эту минуту можно было уже обернуться много раз. Когда, наконец, он встретился с Ниной глазами, его улыбка еще больше расплылась по лицу, все еще не обнажив зубов. Улыбка все ползла и ползла, словно хотела навсегда уползти с этого бескровного лица. Нине стало нестерпимо жутко, но она не смогла понять почему, хотя очень старалась. И вдруг совершенно неожиданно для себя взяла и улыбнулась ему в ответ, ее же с детства учили быть вежливой и послушной девочкой. Это странное решение невольно отрезвило ее, она вжала голову в плечи, моментально сорвалась с места и через минуту уже сидела в ванной под замком, в полной кажущейся безопасности.

Горелка уютно попыхивала и пофыркивала, как домашнее живое существо или какой-нибудь домовенок, вода привычно лилась (Нина сразу включила все краны, чтобы не слышать, что происходит наружи), три зубные щетки разноцветно стояли в давно немытом стаканчике, все было спокойно и привычно, но Нина села на край ванны и горько, совсем безысходно заплакала. Не то что ей было уж очень страшно, нет — ей просто было безумно одиноко. Ей так хотелось, чтобы кто-нибудь оказался рядом, кто-то свой, кому можно все выложить, с кем можно подкараулить улыбающегося Писальщика, если вдруг он придет еще раз, и навсегда прогнать. Она подставила руку под струю воды, поиграла с ней, стряхнула капли и села на пол ванной комнаты, прислонившись к стене. Мама с Игорьсергеичем придут не скоро, мама предупредила.

Нине пора было уже ложиться спать, но ей совсем не хотелось выходить из теплой уютной комнатки, где от горячего пара почти не было видно потолка, где мирным водопадом все журчала и журчала вода из крана, а красивая занавеска с невиданными цветами, прилипшая от мокрости к краю ванны, представлялась Нине сказочным тропическим лесом. Казалось, еще немного, и появятся птицы, которые летают где-то в занавеске, совершенно точно летают, но пока у них просто никак не получается вылететь наружу. «А вдруг и из зверьков кто-нибудь прибежит, — подумала Нина, — тут же тепло, как в Африке». Она смотрела в потолок, где клубились кучевые облака пара, заслоняющее тусклое лампочкино солнце, где на веревочных ветках уже пристроились колибри-бельевые-прищепки, где полотенце своим краем схватилось, как обезьянка одной лапой, за крючок, а мыло в коричневой мыльнице и вовсе лежало камнем, как спящая черепаха. Нина чуть улыбнулась, но даже и не знала, что улыбается, — она и сама спала.

Она лежала, неудобно свернувшись на коврике перед унитазом, и смотрела волшебный сон: вот она идет по джунглям, как в мультфильме «Маугли», на который они недавно ходили в кинотеатр с папой, вокруг висят лианы, по ним скачут обезьяны, очень похожие друг на друга, почти одинаковые, раскачиваются, смешно и гортанно кричат, вдалеке в синем небе парят огромные орлы, шпарит солнце, а она все идет и идет по высокой траве. С ветки на ветку гигантского дерева, усмехаясь, медленно перетекает питон Коа, словно показывая путь, и его зубастый и совершенно не змеиный оскал Нину пугает. Она перестает улыбаться, но вдруг видит грациозную Багиру, которая выходит из джунглей и напоминает ей какую-то известную артистку, черненькую такую, невозможно красивую — Наталью Фатееву, кажется. Багира мягко подходит к Нине, трется большой мордой о ее плечо, и они уже вдвоем идут дальше по густой траве. Коа торопит их, им куда-то надо прийти вовремя. Нина оборачивается и видит за собой много-много зверья, которое собралось со всего волшебного леса. Солнце садится, небо насыщенное и плотное, почти оранжевое, расплавленное. Они идут шумной, прыгающей, крадущейся, бегущей, ползущей, переваливающейся толпой к старому огромному дереву, кажется, баобабу, под которым кто-то сидит спиной.